Тивадар Костка Чoнтвари. Буря над Хордобадью.
Трамвай приехал
Н. П. и Р. Г.
С каждым днём всё ближе чащи,
лотос белый на реке.
Только думаю всё чаще
о бейрутском старике.
Кто он – этот старый нищий?
Карфагенский мореход?
Вижу облачное днище
над огнём житейских вод.
Вижу – разными богами
вся исхожена земля.
Вижу берег, вижу знамя,
слышу крики с корабля.
А у нас хвощи и рута,
комары и тишина.
Далеко здесь от Бейрута.
Только видно из окна –
вот по улице восточной
не уходит, а пришёл
в час назначенный и точный
нашей вечности посол.
Сладко пахнет воздух дымный,
пахнет сладким табаком.
Чашка трубочки старинной
сжата смуглым кулаком.
И под вывеской кофейни –
в ярких тряпках мне кричат
приведенья приведений,
предлагают мне девчат,
предлагают морок нежный
и гашиш за семь монет.
Вижу город неизбежный.
Почему меня в нём нет?
Может быть, старик тот самый –
это я, и умер он.
И в последнем акте драмы
старой парою ворон
мы глядим на Таллин этот,
на траву, кусты, гараж,
на покрытый ранним светом
свет, уже не слишком наш.
Собака Баскервилей
Не ярды и не мили,
километры пути.
Собаке Баскервилей
отсюда не уйти.
Она в тайге на складе,
в военном городке,
в обратном детском взгляде –
она не вдалеке.
Она в году забытом.
Он до сих пор во мне –
на воздухе открытом
в исчезнувшей стране.
В тумане и в июле
провыл английский пёс,
тупой английской пули
сквозняк его принёс
на берег. На высоком
живёт он берегу,
за муравьиным соком
уходит он в тайгу,
выходит пёс на кручи,
где лотосы цветут,
туманы, словно тучи,
лежат в июле тут,
и резко пахнет солью
и гнилью от воды.
Идёт он с детской болью
за призраком звезды –
такой же призрак детства,
такой же детский бред.
И никуда не деться
тому, кого здесь нет.
Кафе Трансильвания
Всем, кого я любил, люблю
и уже нигде не перестану любить.
Если больше нету сил для жизни,
если вместо сердца голый лёд,
если облака ползут, как слизни,
можно взять билет на самолёт.
И в столице маленькой державки,
долетев туда за три часа,
на автобус сесть, прожив на лавке
солнце, полдень, ветер в волосах.
В маленьком туземном городишке,
меньше мерок даже той страны,
кончить все проблемы и делишки
в домике глубокой старины.
Заказать вина и мяса с кровью.
Выпить, захмелеть, почти уснуть.
Тишина сменяет многословье.
Подбородок тыкается в грудь.
Через веки виден вечер томный.
Пролетают мыши и пищат.
А внутри кладут в очаг огромный
кучу дров, те светятся, треща.
Освещают лица у обслуги,
освещают белые клыки
у случайной смугленькой подруги.
Ей слегка кивают старики,
словно намекают старожилы.
Это что-то тайное вполне.
Девушка меня целует в жилы
горловые. Где-то на луне
снова пролетают твари с писком,
и дрова трещат, и в голове
ощущенье радости и риска
и покоя розами в траве.
Ночь уже спустилась не сгустилась,
а раскрылась. Воздух свеж и прян.
И в подруге что-то приоткрылось,
не порок, не рана, не изъян.
Просто губы сочные, как нежность.
Просто на клыках играет свет.
Вся она сплошная неизбежность
сладкая, за несколько монет.
И она ведёт меня куда-то.
Светятся клыки. И мне больней
и нежнее мне. И я поддатый –
не пойму кивающих людей.
Повторного сеанса не будет
Коровы печальная морда,
трава достаёт до груди.
Но главное гибель Конкорда
у нас в эту ночь впереди.
Мы вместе с тобою увидим,
и может быть, что изнутри –
Конкорд конкурентов обидел
И слёзы сначала сотри –
охваченный солнечным светом,
летит он, не зная о том,
что парочка с летом-билетом
останется не за бортом.
Что ты, закусившая губы,
обнимешь меня, ив пике.
Увидим мы сельские клубы
внизу, в голубом далеке.
И скажешь, целуя и плача.
- Как здорово! Взяли билет.
Прикинь, это просто удача.
Сеанса повторного нет.
Бой-реванш
Наташе
Проплывает луна над кварталом.
До рассвета не спит человек,
всё на свете его задолбало –
час, неделя, и месяц, и век.
Он глаза в полусне закрывает.
Он не хочет ни спать и не спать.
Как бумажный фрегат, уплывает,
в ручейке уплывает, кровать.
Мимо столика с чаем и хлебом,
мимо радио, мимо окна.
В белом парусе, схваченном небом,
только ветер, рассвет, тишина.
Разбредаются с танцев гуляки,
мир таков, как гулякам он дан.
После танцев, уставший от драки
сердца с сердцем, подпрыгнет Сердан,
как воробышек в солнечной жиже
тёплой лужи пусть сердце поёт,
пусть летит он ни выше, ни ниже
и пускай долетит самолёт.
Шляпа сдвинута, красный затылок
так прикрыт от ударов судьбы.
В аромате кафешных опилок
пахнут жизнью вспотевшие лбы.
Человек умирает, без силы
возражать. Он доплыл. Он уже
слышит, как произносится Милый!-
из обветренных губ миражей.
Видит он, как летит серебринка-
самолёт. Сан-Мигель впереди.
Бьёт в затылок, в кроватную спинку –
ошалевшее сердце в груди.
Из Египта
Наташе
Боль в затылке и камни в желудке.
За районом дожди шелестят.
Из Египта тяжёлые утки
по огромному небу летят.
Нету в птицах ни капельки плоти.
Просто тени и крики. И вот –
фараон отдохнул на охоте
среди топких горячих болот.
Возвратился с добычей, могучий,
и художник ни ест и ни пьёт,
пишет всюду летящих сквозь тучи
и не может закончить полёт.
Елизавета
Долгое-долгое лето,
пчёлы в окно летят.
Пишет Елизавета
для молодых ребят
письма в стихах и в прозе.
Розы цветут у окна.
На королевской розе
ранняя седина.
Ветер летит, влетая
в строчки её письма,
музыка золотая
сводит её с ума.
Холодно мне сегодня.
Ветер. Балкон и чай.
Пишет мне эта сводня.
Требует Отвечай!
Что я отвечу, братцы,
милые пацаны.
Трудно мне разобраться
в бедах её страны.
Трудно давать советы,
в губы её целовать.
Мягкая Елизаветы –
с мертвецами кровать
манит, пугает, дышит,
словно голодный рот.
Елизавета мне пишет –
Елизавета умрёт.
После тёплого дождя
Наташе
Овеянный вечерним светом
плывёт многоквартирный дом.
С чего я взял, что мы на Этом?
Ведь я давно уже на Том.
Мы видим Тёмное как складка,
прожилка, мышца держит нас
в ладони боли, вечной, сладкой,
особенно заметной в час,
когда светлы глаза у Бога,
и после тёплого дождя
блестит кремнистая дорога,
в туман вечерний уходя.
Возвращение
-1-
Вечер. И мальчик взбирается вечером в гору.
Лёд под ногами. И сумерки стали огромной
зимней горой. Там ольха, известняк и орешник.
Ведьма запуталась в чёрных, как хлебные корки,
ветках кустарника. Хлебные запахи дома.
Запахи яблок, ореховый запах. Но дома
нет и не будет, пока. Задыхается ведьма.
Ведьма рожает. Рождается северный ветер.
Яблоко солнца в кровавой мокроте рожает
чёрная ведьма. И яблоко через лохмотья
светится слизистым боком. И чья-то собака
(Впрочем, ничья. Наплодили окраины псовых.)
хочет лизнуть красноту среди голого мрака, –
чёрная песня горы. И стоит на основах
горка, покрытая льдом. На земле-черепахе.
Панцирь трещит, словно чурочка в печке домашней.
Мальчику страшно. Вот дом! И привычные страхи
вдруг отступают. И подвига ужас бесстрашней.
-2-
Женские губы у древнего ветра.
Руки его под рубахами конных.
И хоровода зловещее солнце.
Будет, гречанка! Не плачь надо мною.
Слёзы не лей над растерзанным братом.
Слёзы оставят морщины на щёках.
Мать рассмеётся над нами как ведьма.
Слёзы отца потекут из Аида.
Сжалься, родная, как ветер, в который
я и упал, как на грудь горожанки.
Бледный сосок упирается в губы,
льётся оттуда июньская свежесть.
Женская молодость ветра, морщины
кожи июньской царицы летучей.
Голод свой вновь утолили мужчины
кровью, от соли и музыки жгучей.
Музыка вылилась в травы. Впитали
песню ковыль, медуница и маки.
Главная кровь не на остром металле.
Главную кровь не лакают собаки.
Главная кровь напевает закату
песню о том, кто пришёл без возврата
Ветер целует любимому брату
бледные губы под рёбрами брата.
-3-
Кошачье третье веко
и глаза тёмный газ
бессонниц человека
опять глядят на вас
в гостиничном угаре,
в казённой тишине.
И этот глаз подарен
тебе и ей, и мне.
На берегу Босфора
последний берег есть.
И девушки позора
кричат с него про месть.
Опять прилипли к стёклам
босфорские дожди,
и барышень Софокла
недолго ждать. Не жди
пощады. Рукомойник
глумится над башкой.
Прилёг в постель покойник
софокловой строкой.
Сестричка
Чезаре, Чезаре, милый мой парень –
в шёлке толедский кинжал.
Что говорят эти мерзкие твари?
С кем ты опять ночевал?
С этою девкой? Ферраркою сраной?
Богом клянусь и отцом,
в Тибре отыщут с кровавою раной –
суку с разбитым лицом.
С жутким лицом и глазами из смальты.
Нет, не из смальты. Без глаз.
Чтобы, любимый, её не узнал ты,
душу молитвой не спас.
Чтоб не узнал эту сучку, мой милый,
и не заплакал потом.
Только б не слышать, что вдруг подкосило
братика с ангельским ртом.
Гранд-Отель
К. Ер.
Городок вполне паршивый,
средиземный городок,
ходит хмуро дервиш вшивый,
смотрит с неба потолок,
куры роются в навозе,
берег, море, дальше мель,
но как дань великой прозе –
площадь, памятник, отель.
Гранд-Отель. За пыльной шторой
там зловещие дела.
Помнят бои год который –
эта дама умерла.
Бои помнят англичанку
с итальянцем юных лет,
англичанки сверх-огранку,
итальянца драндулет.
Помнят, что кричал, на ветках
сидя, белый попугай.
- Ах, бывает счастье редко!
Ты пока не умирай.
До прощального объятья.
До слезы из юных глаз,
и пока не снял я с платья
ослепительный алмаз.
Итальянец был помешан
на богатстве и любви.
Итальянец был повешен.
Что поделать, се ля ви.
Но порой на горизонте –
там, где пляж давно затих,
проплывает белый зонтик,
слышно шёпоты двоих.
- Я тебя люблю! Я тоже.
- Сколько им до Мировой
остаётся?
И прохожий,
слыша смех, бежит домой.
Джалло
-1-
Наташе
Там в турецком отеле играет румынский оркестрик,
одинокая женщина плачет почти что, но всё же,
улыбается мне. А на греческой старой палестре
только ветер кидает ошмётки от сумок из кожи
и пластмассовый мусор. В отеле то сумрак, то ярко
бьют лучи по кровати, глазам, настроению, в губы
приоткрытые словно мечети старинная арка,
чуть распухшую мякоть урывком целуют мужья-однолюбы
под румынский оркестрик играющий в маленьком зале.
Улыбается женщина, как виноватый ребёнок,
виноватый лишь в том, что однажды его наказали,
но уже навсегда наказали, почти что с пелёнок.
Ах, давай-ка станцуем с тобой под румынскую скрипку.
Я шагну на экран или ты в кинозалтак нам нужно,
чтобы видеть твою, словно ветер на пляже, улыбку,
чтобы в губы тебя целовать, юморить чуть натужно,
потому что от страха тихонько взмокают подмышки,
потому что сбежать не получится вслед за тобою
незаметный усач, что поглядывал там из-за книжки,
здесь войдёт в кинозал для сценарного акта убоя.
-2-
То орган, то губная гармошка,
вспыхнет первый, поддержит вторая.
И лежишь ты, как дикая кошка,
на остийских камнях загорая.
Оттого мне и плохо, что мало –
мало ветра и мало заката.
Ты мяукнешь остийскоеMala.
И встряхнёшь волосамиMalato.
Кошка выпустит когти умело,
поменяет кассету в Акае.
И её загорелое тело
замерцает, божкам потакая.
И спокойно уснёт католичка
в нежной кошке, протянется лапка,
словно это удавка-петличка,
словно это особенно сладко.
Вытрет губы, жемчужная пенка
на ладошке засохнет, как рвота.
И подружка зовущая Ленку
не поймёт ничего отчего-то
в жаркий день подмосковного лета –
бледный призрак в больничном халате
улыбается, мнёт сигарету,
видя Ленку, бормочет Scusate.
Елена
Прилетало, налетало
ветром, снегом, сизарём
на тяжёлого металла,
извините, окоём.
И каймою окоёма
очертило-обожгло
от заката до подъёма
всё, что было и прошло,
всё, что есть, и всё, что дальше,
потому что в коридор
выходили мы, без фальши
начинали разговор.
До чего договорились –
ужос, ужос, просто жуть!
Мне опять глаза приснились,
никакая эта грудь,
майка, джинсики, носочки,
но глаза всего сильней
бьют в лингвальные сосочки
бедной памяти моей.
Майка, джинсики, двенадцать –
ей, пятнадцать будет мне.
Надо в главном разобраться,
сидя рядом на окне.
Надо пальцами, губами,
ветром, гибелью всерьёз
разобрать на пряди пламя –
ассирийское волос.
Наш папа Хэ
Наташе
Дождь пойдёт и всё пройдёт,
будет шорох муравьиный,
будет течь прозрачный мёд
на леса и на долины.
Всё пройдёт и боль и мгла.
Муравьиной станет речью.
Входит нежная игла
в обнажённое предплечье.
Облака проходят, хором
исполняя "Stabat Mater".
Муравьиным разговором
занят дядька на кровати.
Просто мальчик он сегодня.
Лес. Река. Форель сигает.
То, что вдох всего свободней,
ничему не помогает.
День закончится под вечер.
От вина губам не сладко.
А хвалиться, в общем, нечем –
никакого нет порядка
в жизни, прожитой как выстрел,
поединок, акт соитья.
А река течёт так быстро,
лишь она была событьем.
Местечко под названием
Ал.
Вечер долгий, путь неблизкий,
рядом кто-то. Как зовут?
Скоро будем есть сосиски.
Город через пять минут.
Это, милый, так нелепо.
Не спеши, успеешь вдруг.
Вечер, юность, хрипы Шеппа,
нежность страшная вокруг.
Ляжешь спать, обнимешь плечи,
в страшной нежности поймёшь,
что тебе хвалиться нечем,
всё прошло и ты пройдёшь
так безрадостно и нежно,
как целуешь юный рот,
чтобы утром неизбежно
не вписаться в поворот.
Аделфи Тиводара Костки
Аделфи моя, мне помоги.
Я с тобой, но с тобою не я.
Целый день мы вдвоем как враги.
Каждым ночью мы только друзья.
Аделфи, я опять ухожу
и по улице пыльной иду.
Белый хлеб отдаёшь ты ножу.
Чёрный ты не сочла за еду.
Аделфи, этот розовый свет.
Аделфи, этот страшный покой.
Ни киоска с набором газет,
ни охраны с набитой рукой,
ни деревьев с листвою навзрыд,
ни кафе, ни собак и ни шлюх.
Только розово небо горит
и читают архангелы вслух.
Только ослик с поклажей, осёл,
по дороге уходит за мной
в направление каменных сёл
за полудня сплошной пеленой.
Девочка танцует
Наташе
Девочка танцует. Ливень хлещет.
Так они танцуют, Боже мой!
Хоть бери свои на выход вещи
и домой, немедленно домой!
Возвращайся в дом, где ты подросток,
где любая песенка зовёт
и совсем легко и очень просто
поцелуям подставляет рот,
на углу и вечера и дома,
в мини-юбке, в золоте волос,
девочкой чужой и незнакомой,
чтобы чудо детское сбылось.
Оперлась кроссовочным копытцем
на бетон общажного угла,
и поможет будущему сбыться
вечера сконфуженная мгла.
Ночью хлынет дождь, смывая тени,
краску с век, помаду, светлый лак.
И продлится несколько мгновений
вечности осенний кавардак.
Музыка двоих накроет яркой
курткою спортивной, спрячет от
проходящих под бетонной аркой
дворовых распахнутых ворот.
Будет вечность длиться, длиться, литься,
может быть, минуту, может, три,
будет ей потом столетья сниться
музыка у парочки внутри.
