Мой папа часто болел. Ещё в детстве, во время отступления нашей армии, он попал под обстрел — осколок снаряда навсегда остался у него в ноге. Потом добавились боли, язва желудка (может, от тревог да переживаний), и в какой-то момент родители уехали лечиться в областную больницу — в фантастический, почти мифический город с морем. В Одессу. А меня, пятилетнюю, оставили у соседей, потом забрала родственница — и увезла в районный городок, где день и ночь грохотала железная дорога.
Постелили мне на лавке, отгородили стульями — чтобы не сбежала, наверное. И потекли мои дни — длинные, серые, сотканные из «нельзя». Нельзя требовать прогулок. Нельзя выходить за калитку. Нельзя шалить, плакать, не спать днём. Нельзя неправильно выговаривать слова, хныкать и оставлять еду на тарелке. Только запомни: улица Бебеля, 46 — если вдруг потеряешься. Даже не выходя за калитку.
Родственницу звали Анастасия. На пенсии, но, как сейчас бы сказали, вела «бизнес» — «ворковала», смеясь. Возила в Воркуту жареные семечки и яйца. Большие чемоданы заполнялись куриными яйцами, аккуратно завёрнутыми в газету, а сверху насыпались благоухающие семечки. Когда она уезжала, мы с дядей Шурой скучали ещё сильнее. Но однажды все вместе поехали на поезде в Одессу — проведать папу.
Спустя годы, я оценила всё, что тогда заложили в меня Анастасия - сестра моего дедушки, и дядя Шура. Подготовили к школе, научили думать прежде чем говорить, быть почтительной к окружающим, трудолюбию. Своим примером показали, как надо беспокоиться о малых и слабых.
Я решила не спать всю ночь — боялась пропустить что-то важное за окном, но за стеклом осталась лишь чернильная мгла. А утром — вокзал. Огромный, людный, будто в праздник. Даже летом там продавались кульки с набором конфет, игрушки и сувениры, словно завтра Новый год.
Во дворе Одесской больницы, среди запаха лекарств и шаркающих тапочек, стоял он. Мальчик. Мраморный. Совсем голый, с торчащим «писюном», из которого весело бежала струйка воды. Он сиял на солнце — блестящий и мокрый, будто только что вынырнул из моря и не ведал ни времени, ни стыда.
Я смотрела на него, прячась за Анастасию. Стыдно было — а отвести взгляд не могла. Вниз — неловко. Вверх — страшновато. А внутри... странное щемление. Что это? Почему? Он настоящий? Или заколдованный? Почему никто не прикрывает его? Может, это и есть то самое «хулиганство», о котором шепчутся взрослые?
Меня вели в палату к папе. Обнимали, целовали, прижимали к себе. Но я всё думала о том мальчике. Потом уснула у папиных ног — от усталости, тревоги, переполненная впечатлениями.
Позже, в музеях, перед полотнами с амурами и Венерами, стыд возвращался. Уже не такой острый — смущённый. Почему они голые? Почему взрослые не краснеют? Не прикрывают мне глаза? Или специально не прикрывают — проверяют?
Детский стыд — он как ожог от прикосновения к неизвестному. Ты натыкаешься на что-то, о чём не спросишь, потому что вопрос уже сам по себе кажется провинностью. Молчание взрослых лишь подливает масла в огонь — ты учишься прятать смятение за маской равнодушия.
Стыд в детстве — это не мораль. Это инстинкт. Ты ещё не знаешь правил, но чувствуешь: граница где-то рядом. Как будто кто-то невидимый дёргает тебя за рукав, шепча: «Отвернись. Закрой глаза. Притворись, что не заметил». Но чем сильнее запрет — тем нестерпимее желание украдкой взглянуть.
Годы спустя понимаешь: стыд — не тюремщик, а часовой. Он не запрещает — предупреждает. Стоит на рубеже между личным и публичным, сокровенным и выставленным напоказ. Но чьи это границы? Мои? Или те, что вросли в нас, как папин осколок, — родительские, школьные, уличные?
Тот мраморный мальчик так и остался во дворе больницы — вечный, неподвластный времени. А стыд... Стыд стал тише. Он теперь не кричит, а напоминает: то, что когда-то пугало, — всего лишь часть жизни. Как шрамы. Как детские вопросы без ответов.
