Тот вечер начинался как обычный. Солнце садилось за горизонт, окрашивая небо в цвет перезрелой сливы, а воздух густел от запаха полыни и нагретой за день земли. Мы шли к бабушке через поле, где цикады трещали, будто спешили допеть свою песню до темноты. Мама несла в руках гостинец, папа шагал молча, заложив руки за спину, а я бежала впереди, поднимая пыль, которая оседала на подол платья, как пепел. Воздух пах чабрецом и дымом — кто-то жёг прошлогоднюю листву за огородами. Я прыгала через трещины в земле, представляя, что это реки на карте из учебника. Папа шел позади, и его тень — длинная, прямая, как жердь — накрывала меня целиком. Верилось, что эта тень может защитить от всего. Тогда я ещё не знала, что это был последний вечер, когда мир казался целым.
Возвращались мы уже в сумерках. Небо почернело, будто его залили чернилами, и первые звёзды пробивались сквозь пелену, словно дыры в старом одеяле. Первой заметила мама:
— Сарай открыт…
Двери зияли, как рот, из которого вырвался крик. Вылетевшие куры сидели на ветвях яблони, притихшие, словно их тоже сковал ужас. А под деревом лежала Жулька. Её тело было неестественно вывернуто, цепь впилась в шею, а рядом валялся топор — наш, знакомый до боли, с рукояткой, которую папа недавно шлифовал. Лезвие поблёскивало в лунном свете, оскалившись, как зубы хищника.
Папа опустился на корточки, тронул собаку за загривок, а потом резко отдёрнул руку, будто обжёгся. Его лицо стало каменным. Мама закрыла мне глаза ладонью, но я успела увидеть, как кровь из Жулькиной груди смешалась с пылью двора.
— В дом не заходили, — сказал папа. Но это уже не имело значения. Даже вор, укравший кур, казался бы меньшим злом.
Мы молчали, а тишина вокруг гудела, будто наполненная невидимыми пчёлами страха. Я думала о том, как Жулька лизала мне ладонь ещё утром, а теперь её шерсть слиплась от крови. Это было неправильно. Совсем неправильно.
Село заговорило шёпотом. Мужики собирались, говорили, что пропажи начались: то кур вынесут, то свинью зарежут, то одежду с верёвки снимут… А уж карманники — дети думали, что это шутка такая: "Иван, держи карман — Одесса близко." Слова «Белоконь» и «колония» резали воздух, как ножи. Я прижималась к холодному оконному стеклу, слушая, как ветер шевелит листья сливы — будто кто-то осторожно шарит по двору.
Белоконь — такая красивая фамилия. Его поймали, привели к калитке. Мужики стояли у ворот, и свет от их папирос вспыхивал, как светлячки в кулаке. Люди говорили, что Белоконь из тех. Женился на Маньке, чтобы прикрыться, а сам со старой компанией промышляет. Высокий, с лицом, искажённым злобой, он кричал, что не убивал собаку, что это не он. Но его голос тонул в ворчании мужчин. Он ёжился, становился маленьким, почти жалким. Белоконь что-то прохрипел — и его отпустили. Он побежал, спотыкаясь, в темноту. А я гадала: если заставить человека поклясться, станет ли он другим?
Но страх не ушёл. Он поселился в лицах сельчан, особенно пожилых, в щелях между кирпичами, которыми теперь закладывали часть окон. Они превращались в слепые глазницы. По ночам казалось, что дома наблюдают за улицей, затаив дыхание. Даже когда воры лезли в сараи, люди сидели в закрытых хатах. Говорили, что, может, это рецидивисты — на всё пойдут, и поджечь могут. Даже летний воздух стал тяжёлым, как перед грозой, которая никогда не разряжается.
Я видела, как родители прислушиваются к каждому шороху, к неестественным крикам кур по ночам, к лаю собак. Иногда я просыпалась от уханья совы и думала, что это Жулька скулит где-то в темноте, не в силах найти дорогу домой.
Годы спустя я понимаю: мы хоронили тогда не собаку. Мы хоронили уверенность, что за порогом — свой, понятный мир. А вместо него остались тени, что шепчутся по углам, да растерянность — как легко рушится привычное.
А потом был суд. Короткий, как удар топора. Белоконь сидел за решёткой, сгорбившись, и я удивилась: куда делась его звериная стать? Он напоминал высохший подсолнух — голова тяжела, а стебель вот-вот переломится. Когда огласили приговор, мама крепко сжала мою руку. Не от страха — будто хотела вложить в ладонь что-то важное:
— Видишь? Не все тени безнаказанно ходят.
