В третьем классе нас учили рисовать куб.
Учительница, универсальная — и математику вела, и родную речь, и рисование — строго объяснила:
— Начинаем с квадрата. Из трёх его вершин проводим одинаковые отрезки назад. Соединяем. Вот и куб.
В классе скрипели карандаши и линейки.
Ребята старательно выводили «коробки»: ровные, параллельные, как кирпичи, что мы однажды укладывали при субботнике в школьном дворе.
Я смотрела, как они трудятся, и чувствовала странную неуверенность — будто знаю, что-то важное, но не уверена, можно ли это сейчас показать.
Ведь я уже видела куб по-другому.
У бабушки на верхней полке стояла старая книга — пыльная, с тиснением: «ПЕРСПЕКТИВА». Я вытянула её когда-то в попытке понять, что за слово такое взрослые повторяют, то с горечью, то с надеждой.
Книга оказалась вовсе не скучной. Там объяснялось, как рисовать каток: где фигуристы вблизи — большие, а вдали — «комарики». Я выучила, что линии не всегда параллельны. Что где-то далеко есть точка, в которую они стремятся. Это называется точкой схода.
И вот теперь, глядя на свой лист, я нарисовала куб по-настоящему: с линиями, сходящимися вдаль, с гранью ближе и другой — уходящей внутрь бумаги.
Он был живой. Такой, как виделся глазу.
Я с замиранием сердца показала учительнице.
Она посмотрела.
— Неверно, — сказала строго. — Где параллельность? Где порядок? Четвёрка.
Четвёрка.
За правду.
За то, что увидела, а не списала.
Я молча села. В душе вспыхнул тихий, долгий стыд. И вдруг, в глубине, — робкое понимание:
Иногда, если ты видишь глубже — ты не в программе.
Ты не вписываешься в линейку.
Ты не подходишь под формулу.
Прошло время.
Много позже я впервые увидела «Троицу» Рублёва.
Не в музее — в книге. Бумага была тонкая, как салфетка, но даже через неё светилось нечто.
Три ангела за столом.
Без движений. Без разговоров.
И тишина между ними была громче всяких слов.
Но главное — перспектива.
Не как учили.
Линии не уходили вглубь. Они шли на меня.
Вся композиция — не отдалялась, а наступала, приближалась, как тёплая волна.
Я смотрела — и вдруг поняла:
Я в этой иконе. Я не наблюдатель. Я — участник.
Меня позвали за стол. Без слов, без жестов — просто тем, как устроен этот мир, изображённый на дереве, холсте, золоте.
Я впервые почувствовала: искусство может не просто изображать. Оно может — включать. Впускать. Призывать.
Давно, перебирав старые вещи у бабушки, я увидела рушник.
На нём был вышит странный узор — не цветочек, не узелок, а... дерево.
С корнями, с ветвями, с листьями, которых не бывает в природе.
Цвета — алые, серебряные, серо-синие, как во сне.
— А что это за дерево такое? — спросила я тогда.
Мама гладила рушник, готовя его к какому-то празднику.
Не обернувшись, ответила:
— Это дерево жизни. Символ. Корни — это прошлое. Ствол — ты. Ветви — твоя дорога к свету.
Я замолчала.
Смотрела на листья, не похожие ни на один клен, ни на яблоню. И что-то дрогнуло внутри.
Это был не реализм. Это было... послание.
Не глазу. А душе.
С тех пор я поняла:
Есть искусство, которое видно.
И есть искусство, которое чувствуется.
Первое — похоже.
Второе — истинно.
Первое — учат в школе.
Второе — открывает сердце.
И каждый раз, когда я беру карандаш, нитку или слова,
я вспоминаю куб, икону и дерево.
И спрашиваю себя не "насколько похоже",
а — насколько живо.
