ЧЕРНОКНИЖНИК

ЧЕРНОКНИЖНИК
(глава из повести)

Дрюша Березин – мент. Самый обыкновенный, заурядный мент – один из тех, ничем не примечательных, добросовестных и честных ментов, которых просто невозможно себе представить в роли «оборотней в погонах», за которыми не бегают, свесив языки на плечи, журналисты, и о которых никто и никогда не снимет ни одного популярного телесериала.

Мы сидим с ним, друг против друга, за дубовым столом пивбара – того, что на Невском, поблизости от Казанского собора; перед каждым из нас стоит по паре кружек пива, которое, в нужный момент, подносит предупредительный официант; мы не виделись с Дрюшей, Бог знает, сколько лет, и нам, конечно же, есть о чем поговорить.
– Не принести ли еще чего-нибудь из закусок, товарищ полковник? – спрашивает официант, убирая пустые кружки.
– Ну, что ты опять заладил? Я же тебя предупреждал: когда я в штатском – никаких званий. Нечего волну поднимать!.. – беззлобно басит, в ответ, большой и вальяжный Дрюша.
– Как скажете, Андрей Саныч, – послушно соглашается тот и, уже по собственной инициативе, приносит нам очередное блюдо с креветками.
– Уже полковник? – удивился я: в последний мой приезд, на Дрюшиных плечах были погоны старшего лейтенанта.
– Ну, да… растем понемногу…
Бар полон посетителей. На скамьях, за каждым столом сидит человек по шесть, а то и по восемь. За нашим – только мы двое. Посетители вежливо здороваются, обращаясь к Дрюше так же уважительно, как и официант (кто – по имени-отчеству, кто – по званию) и осторожно проходят дальше, чтобы, не дай Бог, не помешать нашей беседе. Похоже, здесь его знают и уважают все. Но это ровным счетом ничего не значит: для меня он был, и навсегда останется просто Дрюшей, точно так же, как я для него – Дитьсерёжем.

В том далеком-далеком прошлом, когда я, освободившись, наконец, от своего первого – не слишком удачного брака, «холостовал» направо и налево, и у меня завязались, на какое то время, эротико-романтические отношения с Наташкой – его матерью, лет ему было, примерно, тринадцать-четырнадцать. Росточком этот акселерат был тогда уже почти с меня, ну, и, вполне естественно, называть меня дядей Сережей ему было как-то неловко, вот он и изобрел это удобное, короткое, не слишком внятное, и даже, я бы сказал, несколько пренебрежительное – «Дитьсерёж». В отличие от большинства своих сверстников, сыновней ревности ко мне, как к совершенно постороннему мужику, он не испытывал и, кажется, даже был искренне рад, когда я появлялся и, порой, задерживался на несколько дней в их коммуналке, где они с матерью занимали, на двоих, одну, не слишком большую комнату.
– Удивляюсь я тебе, Дитьсерёж, – говорил он мне, лениво наблюдая, как я, грызя карандаш, решаю за него школьные задачки по математике, – ну, вот, почему бы тебе не притащить сюда бритву, пару рубашек… носки с трусами… Четвертый день на работу ходишь, как зачуханный. Нет, я понимаю – свобода превыше всего, но неужели тебе не надоело – самому стирать… пельмени варить?.. А тут – и сыт, и обстиран… и на свободу твою никто не посягает: захотел – пришел, захотел – ушел. Разносолов, конечно, с шампанским никаких не будет, но уж картошечку-то мать всегда пожарит… и чекушку поставит, чтоб голову твою больную поправить. А я, глядишь, и твердую тройку в четверти получил бы. А то ведь как-то несолидно получается: то пятерка за домашнее задание, то – пара…
– А ты, чем сидеть тут да подзуживать – лучше бы учебник почитал. А если в учебнике непонятно – давай я тебе популярно растолкую, что здесь к чему. Вдруг, в твоей бестолковке какое-никакое прояснение случится. Может, даже считать научишься… – так же лениво отругивался я, кося глазом в сторону запотевшей бутылки, которая, вместе со стопками, в ожидании Натальи с картошкой, уже стояла на столе.
– Ну, то, что мне надо, я и без этой математики сосчитаю. Это уж – будь спок! Я вон – в прошлое воскресенье – корюшки, на простую удочку, аж восемьдесят четыре штуки поймал! Это, считай, не меньше трех килограммов будет.
– Ну, и где она – твоя корюшка?
– Так я ее – там же, на Фонтанке – мужикам загнал. А то ведь у матери денег – не допросишься.
– Ага… у нее, по-твоему, их – куры не клюют.
– Так разве я не понимаю?.. Вон, она – штаны мне недавно новые купила, а сама в старых туфлях ходит…
– Ну, а если понимаешь – математику учи. Рано или поздно – работать придется, а без нее – никуда. Не все же будешь на материной шее сидеть.
– А я, может, как дед!.. – по военной части…
– Так ведь тебя – олуха – без математики ни в одно училище не примут.
– Ничего. В Общевойсковое – еще как примут!.. – Дрюшина уверенность была непоколебима: дед его – полковник в отставке – всю жизнь был строевиком, и, так же, как и внук, в математике был – ни в зуб ногой. Во всяком случае, все хозяйственные расчеты (в том числе, и решение спорных вопросов по оплате электроэнергии) производила его жена – мачеха Натальи – женщина суровая и безапелляционная.

Собственно говоря, всю эту огромную шестикомнатную квартиру занимало тогда многочисленное дедово семейство: сам дед co своей второй женой – в самой большой комнате, его великовозрастные дети – Наташкины сводные брат и сестра – в двух других; в маленькой комнатушке в конце коридора обитала тетка Надя – сестра полковника, давным-давно вывезенная им из родной тамбовской деревни для того, чтобы нянькаться с его детьми от второго брака, и до сих пор пляшущая и сюсюкающая вокруг них. Теперь, когда полковничьи чада выросли, она выполняла в семье роль бесплатной домработницы: кухарила, занималась уборкой и, при всем при этом, платила за свою комнату и персонально сожженное электричество сама – из своей пенсии.
Еще одна – темная комната, окно которой вплотную примыкало к кирпичной стене соседнего дома, была превращена в огромную кладовку, в которой хранился всевозможный хлам, и, в первые дни, точнее – ночи, после моего появления в этом доме, Наталья, блюдя видимость благопристойности, ставила в ней раскладушку для своего недовольного отпрыска. Надув упрямые губы, и что-то невнятно бурча, чадо отправлялось в ночное изгнание, но это продолжалось недолго. Примерно через неделю, Дрюша взбунтовался, категорически заявив, что он уже достаточно взрослый, чтобы понимать, чем мы занимаемся по ночам, что ему это совершенно до лампочки, и что, если мать хочет, чтобы он получал в школе более или менее приличные отметки, ему совершенно необходимо нормально высыпаться, а это возможно только в том случае, если он будет спать на своем родном диване. Мы с Наташкой прокорячились полдня, отодвигая от стены здоровенный старинный трехстворчатый шкаф, перегородили им комнату, чтобы хоть каким-то образом отделить этот самый Дрюшин диван от Натальиной кровати, и чадо, чрезвычайно довольное тем, что добилось своего, было возвращено на привычное место. И мы, действительно, почти не мешали друг другу. Сон у Дрюши был здоровый и крепкий, засыпал он очень быстро, ну, а если, вдруг, ему, перевозбужденному дневными впечатлениями, это удавалось не сразу, он поднимался, стучал по шкафу, входил в нашу «спальню» и выдергивал у меня из-под головы подушку.
– Ничего-ничего… обойдетесь! Вам, для вашей возни, и одной подушки вполне достаточно,– нахально заявлял он, унося подушку к себе, укладывался, носом к стенке, накрывал ею голову, чтобы не слышать громких Натальиных стонов, и тут же, моментально засыпал.

Дрюшу Наталья растила и воспитывала одна. В свое время, когда она, сбежав от тирана-мужа, вернулась, с ребенком на руках, в отчий дом, полковник милостиво выделил ей одну из комнат, предупредив, при этом, что теперь она – отрезанный ломоть, что никакого отношения к его новому семейству она не имеет, точно так же, как не имеет больше права ни на что другое, а посему должна жить и крутиться самостоятельно. Вот она и крутилась все эти годы одна. Мужики, разумеется, у нее были, но… так, чтобы всерьез и надолго – никогда. Да и наши с ней отношения так и не вылились ни во что, более или менее постоянное – я был «приходящим», и только. Думаю, так было удобно для нас обоих. Со временем, когда наша страсть поутихла, а секс – поначалу, бурный – стал привычным и размеренным, эти отношения постепенно превратились в то, что я, в шутку, называл «эротической дружбой для обоюдного здоровья». Наталья не обижалась, а Дрюша, каждый раз, услышав эту фразу, громко и скабрезно ржал. Я уезжал из Питера на работу в другие города, мог отсутствовать год, а то и два, но в любой момент, когда бы я ни появился, в этой комнате мне всегда были рады. Денег, как бы я их ни навязывал, Наталья у меня никогда не брала: мол, принесешь в дом чего-нибудь пожрать – хорошо, не принесешь – тоже ничего страшного, – а в критические моменты, которые я, по причине своей сумбурной, беспорядочной и бестолковой жизни, испытывал довольно часто, бывало, даже одалживала мне понемногу из своих. Ну, а с годами, когда я уже окончательно перебесился, женился во второй раз и успешно преодолел пресловутый «кризис среднего возраста», когда мы с Натальей – оба, в полной мере, осознали всю прелесть и проблематичность климакса и аденомы простаты, наша эротическая дружба и вовсе плавно перетекла в самую, что ни на есть, крепкую, искреннюю и целомудренную дружбу двух пожилых людей. Виделись, последнее время, мы крайне редко: я давно уже окончательно перебрался в другой город и в Питере появлялся не чаще, чем раз в несколько лет, причем – исключительно по делам.
Вот и сегодня, приехав рано утром, я промотался целый день по городу, зашел, уставший, как собака, в бар, чтобы передохнуть и выпить пару кружечек хорошего пива, и, совершенно неожиданно для себя, увидел за одним из столов сидящего с мрачной физиономией, в гордом одиночестве, огромного, располневшего, заматеревшего Дрюшу. Он, похоже, о чем-то очень сосредоточенно думал, а потому и не обратил на меня никакого внимания, хотя я дважды демонстративно прошел мимо него, описав по залу целый круг.
– Ну, что?.. наша доблестная милиция не будет возражать, если я скромненько устроюсь тут… с краешка? – негромко спросил я, подойдя сзади и нагнувшись к самому его уху.
Дрюша оглянулся, и его мрачная физиономия расплылась в улыбку.
– Дитьсерё-о-ож!.. – протянул он, несколько ошалело, поднялся на ноги, растопырил свои ручищи, и, в тот же миг, я утонул в его медвежьих объятиях.
– Да поосторожней!.. поосторожней ты, зверюга!.. – отбрыкивался я, – сомнешь, к лешему!..
– Ничего-ничего!.. не развалишься!.. Ты у нас – вон, какой крепкий!.. Не гляди, что песок давно уже сыплется… иным молодым сто очков вперед дать можешь!.. – балагурил Дрюша, усаживая меня за стол и, жестом, подзывая официанта. – Давай, Витек, сообрази быстренько, как положено… ну, сам знаешь… Давай-давай!.. Одна нога – здесь, другая…
Не прошло и минуты, как на столе уже стояло четыре кружки пенистого пива, бутылка «Немировки», креветки, тарелка с бутербродами…
– Ну, давай!.. Для начала – за твой приезд! – Дрюша разлил водку по стопкам, мы выпили, приятное тепло разлилось по телу, и, вместе с ним, – не менее приятное ощущение умиротворенности и покоя… от того, что я здесь… что мне, по-прежнему, рады… что в Питере, несмотря на всю его сегодняшнюю аляповатую мишуру, в принципе, ничего не изменилось… что я, наконец, после долгой разлуки – дома. Дома, потому что, где бы я ни был, именно Питер всегда был, есть и будет моим родным домом.

– Слышь, Дитьсерёж! – оторвавшись от кружки, поднял Дрюша на меня свои задумчивые глаза, – ты в Питер – как?.. надолго?
– Да нет… дня на два, на три… В издательство надо было зайти, да в пару журналов… Теперь, вот – корректуру вычитать, потом – верстку…
– К матери бы заглянул, а? Ей приятно будет.
– Как она?
– Да ничего… скрипит помаленьку. Из дому почти не вылезает. С палочкой ходит. Ну, ты же помнишь, у нее всегда проблемы с ногами были.
– Ну, вот, посидим немного, водочку допьем, да и пойдем вместе… Ты же, как я понимаю, сегодня уже отработал.
– Да нет, Дитьсерёж… вместе не получится. Я бы тебя, конечно, к ней отвез. Да только дома у меня еще сегодня есть дела. Я тебе сейчас адрес ее напишу…
– Как?.. а разве она не с тобой живет?
– Теперь – нет. Года четыре уже. Дед, перед смертью, расщедрился – квартиру ей однокомнатную купил. У черта на куличках, в Рыбацком. Хорошо, что от метро не так далеко…
– Значит, Никодим Петрович…
– Ну, да… помер. И – ты знаешь – страшно помер.
– Что значит – страшно?
– Да… долго рассказывать.
– А все же?.. Ведь такой крепкий старик был, когда я его в последний раз видел. Казалось, еще столько же, сколько прожил, протянуть мог…
Дрюша посмотрел на меня как-то оценивающе, что ли, словно взвешивая, стоит или не стоит посвящать меня в подробности этого – не слишком приятного – факта, и, очевидно, решившись, начал свой довольно странный рассказ:
– Ладно… Тебе расскажу. Другому бы не рассказал: все равно не поверили бы… за психа посчитали. А ты – человек творческий. Тебе можно.
Он немного помолчал, словно собираясь с духом, а потом спросил:
– Ты помнишь: лет двадцать назад ты приезжал?.. Ну, я как раз в тот год из десантных демобилизовался, домой вернулся, побездельничал с полгода, а потом в милицию пошел работать… Ну, помнишь – я еще тебя тогда из вытрезвиловки вытащил?.. Ты, вроде, к нам шел, да не дошел малость… в скверике перед Зимним стадионом задремал. Вот тебя и замели. А я как раз в тот день дежурил в том районе, ну, и, совершенно случайно, увидел, как тебя у вытрезвителя из «раковой шейки» выгружают. «Слава Богу, – думаю, – вовремя я тут оказался. Выручать человека надо. Все-таки, какой-никакой – а свой. Хоть и редко, а в хозяйстве полезный. А тут ведь мало – покуражатся, так ведь еще и обберут, как липку». Ну, и вмешался. Так эти козлы еще отпускать тебя не хотели. Но… мы с напарником – ребята крепкие. Так что отбили. Я тебя тогда к матери, на седьмой этаж допер, а сам дальше патрулировать пошел. На всю ночь. Помнишь?..

* * *

Помню ли я? Да, разумеется, помню!.. Разве можно было забыть две эти – совершенно сумасшедшие – ночи.

В тот день я, действительно, здорово перебрал со своими Питерскими приятелями, и, когда Дрюша приволок меня к Наталье, та угомонила меня, уложив спать в кладовке, на раскладушке – и не только в наказание за непотребный вид, но еще и потому, что ее драгоценное чадо мало того, что стало стражем порядка (к этому она отнеслась достаточно спокойно), но умудрилось и привести в дом – через месяц, после возвращения – молодую жену. Где он ее откопал – Наталья представления не имела, но то, что та ей сразу же не понравилась – это факт. А больше всего Наталью, как мать, угнетало то, что теперь ей приходилось ублажать не только свое великовозрастное чадо, но и бездельницу-невестку, которая не только была, ни в зуб ногой, в домашнем хозяйстве, но и осваивать новую для себя профессию жены совершенно не намеревалась, считая, видимо, что все ее обязанности сводятся исключительно к постели, в которой, как доложила мне Наталья, она была просто неутомимой.
Так вот… я был уложен на раскладушке в темной комнате, Наташка погасила свет и заперла меня на ключ, чтобы я не шарашился по коридору и, ненароком, не попался на глаза полковнику, а главное – полковничьей жене. Я мгновенно уснул, а проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Продрав глаза, я увидел сидящего рядом на табурете Дрюшу. Лицо его было белым, как мел, пальцы дрожали, и, вообще, весь его вид выражал крайнюю степень потрясения.
– Давай, Дитьсерёж… поднимайся!..
– Который час? – задал я, спросонок, совершенно идиотский вопрос.
– Да какая тебе разница, который час?!.. Вставай, говорю! Я бутылку принес… Не ради тебя, не думай… Мне, знаешь, самому сейчас, позарез, выпить нужно, а один не могу.
– Да что случилось-то?
– Что случилось?!.. Да черт его знает, что случилось! Я, блин, много чего в армии повидал, но такого…
– Да ты говори толком: чего – «такого»?
– Сейчас… – Дрюша откупорил трясущимися руками бутылку, отхлебнул «из горлА» изрядный глоток и протянул бутылку мне. – Дай дух перевести.
Я, с удовольствием, опохмелился, и приготовился слушать. И Дрюша начал рассказывать… сбивчиво… теряя мысль… И то, что он рассказал было, действительно жутко.

В тот вечер, заступив на дежурство, Дрюша и его напарник, первым делом, получили от цыганок, торгующих парфюмерией в подземном переходе возле Гостиного, положенную им постоянную мзду за «широко закрытые глаза», а потом, не спеша, направились по своему привычному постоянному маршруту. Обнаружив и освободив меня от происков конкурирующей фирмы, они, так же неспешно, отправились дальше, и, в тот момент, когда у Дрюши на груди неожиданно заверещал радиотелефон, было уже около двух часов ночи,
– Слушай, Березин, вы где там сейчас находитесь? – раздался в трубке голос дежурного по отделению.
– Мы на Невском, возле Думы, товарищ капитан, – отрапортовал Дрюша.
– Ну, значит так: дуйте к гостинице «Европейская», там вас встретят. Сигнал оттуда поступил. По телефону. Чертовщина там у них какая-то. Посмотрите, что там к чему, и, в случае необходимости, вызывайте подмогу.
Перейдя через пустынный Невский, Дрюша с напарником еще издали увидели машущего им рукой знакомого швейцара – Степана Игнатьевича.
– Ну, что там у вас стряслось? – суровым голосом доблестного стража порядка поинтересовался Дрюша.
– Пойдемте!.. пойдемте скорее, ребятки! – засуетился швейцар и, забегая вперед, повел их через главный вход, мимо стойки администратора, возле которой сгрудились несколько человек в униформе, к лифту.
На четвертом этаже, их встретила чрезвычайно встревоженная дежурная по этажу – крупная полная дама – и повела по длинному коридору, не переставая тараторить.
– Нет, вы понимаете, товарищ сержант, я же ни на минуту не отлучалась. Я заступила в полночь, сидела за столиком, и, клянусь вам, за все это время мимо меня не прошел ни один человек… ни в ту, ни в другую сторону. Я даже уже вязание из сумки достала… и, вдруг – дикий вопль! Из того конца коридора. Я – туда. Подхожу к двери… осторожно – я же, все-таки, как-никак, женщина… а за дверью грохот, крики… только ни одного слова разобрать нельзя… не по-нашему ругаются. Ну, а потом – еще один вопль… не знаю… так, наверное, визжит свинья, когда ее режут. Я – бегом обратно, звоню вниз, чтобы хоть кто-то из мужчин поскорее поднялся… Вот, Степан Игнатьевич, да с ним еще один из администраторов, приехали… Подошли к двери, а там – тишина. Постучали – никто не отвечает. Но ведь, я же точно знаю, что постоялец там. Ключа-то от комнаты на доске нет. И эти крики… Нет, конечно мы бы могли открыть номер запасным ключом, но нам это категорически запрещено… к тому же, Бог знает, что там произошло… Вот я и позвонила в милицию, а Степана Игнатьевича отправила вам навстречу…
– Что за постоялец? – строго спросил Дрюша. – Откуда?
– Откуда – не знаю, но точно не наш. Иностранец, похоже. Причем, явно, богатый. Номер-то «люкс». Человек спокойный. Поселился дня три назад. Из номера выходил редко. Вежливый… На чай, извините, не мелочью – бумажками давал… Вот… вот этот номер, – указала она на шикарную дубовую дверь, на которой золотом блестел номер 413.
Дрюша постучал в дверь. Из комнаты никто не ответил.
– Откройте, милиция! – громко скомандовал он, послушал, прижавшись ухом к замочной скважине, безрезультатно постучал, на всякий случай, еще раз и повернулся к дежурной. – Ладно. Пригласите понятых, – будем вскрывать.
– Так, а что их приглашать. Вон, любопытных сколько, – ответила та, указывая на группу из пяти-шести человек, поднявшихся следом за милицией с первого этажа.
– Любопытных – не надо. Толковых надо. Значит так: понятыми пойдете вы… и вы – указал Дрюша на двоих первых попавшихся. – Остальным в номер не входить. Если очень уж интересно, смотрите из коридора. Давайте ваш ключ, гражданка.

То, что Дрюша увидел за дверью, честно говоря, вообще не поддается никакому описанию. Все двери огромного двухкомнатного «люкса» были открыты настежь, мебель – шикарная стильная мебель, эпохи Людовика XIV – раскуроченная и перевернутая, загромождала проходы, и все… абсолютно все в номере было забрызгано и залито кровью. И – что самое ужасное – то там, то тут, среди этого кошмарного беспорядка, валялись части человеческого тела: в прихожей, у самой двери – нога, в гостиной – другая… обезглавленное туловище почему-то свисало со шкафа, на постели – в спальне, на окровавленной простыне – лежала рука, а голова – жуткая, оторванная от тела голова – была аккуратно поставлена в вазу для фруктов и смотрела на Дрюшу выпученными, в ужасе, глазами. И перед ней – на столе – лежала большая старинная книга в темном, почти черном, кожаном переплете с золотым тиснением. Она была раскрыта на странице 413, и на пожелтевшем от старости пергаменте ее страниц были начертаны какие-то непонятные буквы и иероглифы.
За спиной у Дрюши раздался вскрик, и что-то тяжело шлепнулось на пол – это потеряла сознание несчастная дежурная по этажу. Напарник Дрюши – совсем молоденький, еще не нюхавший пороху, милиционер – бросился блевать в ванную комнату, а остальные, вошедшие вслед за милицией и понятыми, несмотря на строгое предупреждение, в номер, шарахнулись из него, как ошпаренные, и, наверное, сбежали бы с места событий, если бы их не остановил резкий и требовательный Дрюшин окрик:
– Всем оставаться на месте! Сейчас я позвоню в отделение, вызову опергруппу, а там уже они решать будут, что вам делать дальше.
Опера приехали быстро. Дрюшиного напарника, совершенно не соображающего, что к чему, отпустили домой, а самого Дрюшу, как старшего, подробно опросили, и не отпускали почти до шести часов утра, пока не закончили осмотр места преступления, допрос свидетелей и прочие, обязательные в таких случаях действия. Никаких следов взлома обнаружено не было. Окна номера были наглухо закрыты. Да даже, если бы они и были открыты – все равно спуститься через них с четвертого этажа не представлялось возможным. Короче говоря, как выразился один из оперов, это был «типичный висяк». Фрагменты тела – не отрезанные, а, словно вырванные из туловища, с торчащими из них сухожилиями – собрали в большой полиэтиленовый мешок и отправили на экспертизу. Книгу упаковали и, вместе с другими вещдоками, тоже отправили, куда надо. Номер опечатали, поставили охрану, и только после всего этого Дрюша был отпущен домой. И, что самое странное и удивительное, – перерыв весь номер, опера так и не обнаружили другую – правую руку, словно таинственные преступники (или преступник), уходя непонятно каким образом, захватили ее с собой.
Вполне естественно, что эта жуткая ночь чрезвычайно подействовала на Дрюшину психику, и именно поэтому он – обычно очень мало и редко выпивающий – раздобыл где-то бутылку водки и разбудил меня, не желая, в таком состоянии, общаться со своими любимыми «слабыми» женщинами. Мы проговорили с ним несколько часов, до тех пор, пока представительницы слабого пола не поднялись со своих постелей, и только тогда умотанный Дрюша смог, наконец, улечься на своем родном диване, чтобы, хорошенько выспавшись, вновь отправиться в свое отделение, для несения своей нелегкой, но такой нужной всем, милицейской службы.

А в следующую ночь, когда мы с Натальей улеглись спать уже вместе, постелив себе на полу кладовки, истошный и отчаянный вопль раздался уже в этой квартире, причем, в самый неподходящий, с нашей точки зрения, момент. Выскочив из своей комнатушки в коридор, орала тетка Надя. И все жильцы этой квартиры, в том числе – и мы с Натальей, высыпали, полуодетые, из своих комнат.
– Там… там… – стонала тетка Надя, – там рука!.. За окном!.. Я просыпаюсь, а она – скребется… скребется в окно, и пишет… пишет что-то на стекле!.. кровью пишет!..
Героический полковник, отстранив ее в сторону, храбро шагнул в комнату, мы – следом за ним. То, что предстало перед нашими глазами, было, воистину, странно: На стекле, со стороны улицы, было что-то написано, я уж не знаю – кровью или красной краской. Разобрать текст было очень сложно, поскольку со стороны комнаты он смотрелся в зеркальном изображении, но, вглядевшись, мы прочли: « Березин! Жди! Я скоро приду к тебе!».
– Это что за идиотские шуточки?! – взвился полковник. – Небось, твоих рук дело? Или твоих придурков-дружков? – заорал он, глядя на Дрюшу, который, вытаращив, в ужасе, глаза, не мог, в ответ, произнести ни слова.
– Папа! Смотри: и здесь – то же самое! – закричала из своей комнаты Натальина сводная сестра Ольга.
– Черт знает, что! – возмущался полковник. Окна всех остальных комнат, даже кухни, были точно так же изгажены. И на всех была одна и та же надпись. Непонятно только, кому она была адресована: ведь мужчин – Березиных в квартире было трое – сам полковник, Колька – его сын, а также – полковничий внук – милиционер Андрюша.
В конце концов, все разошлись по своим комнатам, и инцидент, на какое-то время, был исчерпан. Наш, с Натальей, кайф был окончательно испорчен, и мы просто проговорили с ней до утра, причем, я пересказал ей все, что прошлым утром поведал мне Дрюша, взяв с нее слово, что она ему об этом ни словечком не обмолвится.
Чем, в конце концов, закончилась вся эта эпопея, я так и не узнал. Утром следующего дня я должен был уезжать, и, уходя, видел, как тетка Надя, открыв окно на кухне, мыла, с мылом или порошком, стекла, и красноватая вода стекала с седьмого этажа на черный асфальт двора.

Кстати, как я потом узнал, именно после этого случая Дрюша пошел учиться в милицейскую школу, и когда я приехал в Ленинград в следующий раз, он уже имел какое-то более серьезное звание, и был переведен на оперативную работу.

* * *

– Ну, конечно, я все это помню – удивленно ответил я, – только к чему ты сейчас заговорил об этом?
– А к тому… – голос Дрюши чуть дрогнул, и он заговорил еще тише, хотя, мы и так говорили вполголоса, – к тому, что дед помер… точно так же, как тот мужик… там… в «Европе».
– То есть… ты хочешь сказать…
– Ну, да!.. Точно так же… на куски!.. Я тогда в командировке был, в Москве. Если бы не это – точно бы объяснений потребовали. Как-никак – два одинаковых случая, хоть и с большим разрывом по времени, и в обоих я – рядом. Ну, а поскольку меня в Питере не было – так и не вспомнили. Дело, кстати, мои и расследовали. Я ведь уже тогда в начальниках ходил. Расследовали, и тоже ничего найти не смогли. Только мне-то уже сразу все понятно стало… Сразу… Я ведь тебе не рассказывал, что потом – после твоего отъезда, тогда, двадцать лет назад, произошло. Следствие, естественно, зашло в тупик: понять ни черта никто не мог. Ни, как вошли они тогда в номер, ни, как вышли оттуда… да и какой силищей обладать нужно, чтобы – вот так – разорвать человека на кусочки?.. Короче – висяк, как тогда этот опер и сказал. А через несколько дней, после отъезда твоего, захожу я, значит, во время ночного дежурства, домой – чаю выпить, гляжу – а на кухне – дед… да не один, а с каким-то мужиком. Тот сидит, ко мне спиной, за столом, и они о чем-то с дедом беседуют. А на столе лежит книга... та самая!.. Ну, или, может быть, точно такая же – не знаю. Дед увидел меня – руками замахал… дескать, уходи, не мешай… я только, было, собрался спокойно уйти, как вдруг этот мужик поворачивается, и я вижу его лицо. Представляешь – то же самое лицо, что тогда – в «Европе» – с блюда на меня таращилось!.. И костюм на нем такой же – в полоску… а правый рукав – пустой, в карман засунут. Посмотрел он на меня, улыбнулся этак… ехидно, но ничего не сказал. А я, как рожу-то его увидел – не помню, каким образом на улице оказался. Потом я деда спрашивал кто, мол, это такой был, а дед мне отвечает: да так… дальний родственник. Я и решил, поначалу, что мне рожа-то эта, с перепугу, примерещилась, да только дед, с того дня как-то очень изменился. Деньги у него откуда-то появились. Много денег. Он, конечно, и прежде не бедствовал. А тут… Сначала Кольке квартиру купил. Через несколько лет – Ольку замуж выдал, и тоже – квартиру молодым, да еще и машину, в придачу. И ко мне, в последнее время, совершенно по-другому относиться стал. Прежде-то он меня и вовсе не замечал, а тут – на тебе: все ему, вдруг, стало интересно – как у меня дела на работе, и как с учебой дело обстоит… И то, и се… Крутится вокруг меня, словно я ему, ни с того, ни с сего, самым близким человеком стал. И так – до самой своей смерти. А как похоронили его… точнее, все, что от него осталось – вот тогда-то он и пришел ко мне…
– Что-что? – вытаращил я на него глаза.
– Пришел ко мне, говорю. Вот так же… ночью… как тот мужик к нему приходил. Сначала тоже – надписи на стеклах были. А потом, и сам пришел. Пришел, и книгу принес. Ту самую.
– Да ладно, хватит заливать!
– Не веришь?! Ладно. А пойдем сегодня ко мне – своими глазами все увидишь. Как раз сегодня они ко мне с отчетом прийти должны.
– Да кто они?
– А я почем знаю, кто? Нечисть поганая!.. Дед ведь мне очень подробно все объяснил. Книга эта по наследству передается… кому-нибудь из кровных родственников. А если хозяин вовремя ее не передаст, то должен ходить к тому, кого выбрал себе в наследники… ходить и убеждать, грозить и запугивать… до тех пор, пока тот не согласится. В прежние времена, в саванах ходили, завывали дурными голосами… Теперь не так. Теперь – цивилизованно. Теперь народ прагматичным стал. Бога не боятся, а выгоду свою туго знают. Вот и уговаривать, почти что, никого не нужно. Тот мужик, оказывается, и впрямь, был дедовым родственником, ну, а дед решил книгу мне передать… сволочь такая!.. Не хотел на Кольку проклятье навлечь. А я – как-никак – внук. Самая, что ни на есть, родная кровь. Вот мне он ее и всучил, зараза! А тот, у кого эта книга, над всякой нечистью власть имеет, и может ей любую работу задать. А те все исполнят, доложат, и нового задания потребуют. И попробуй только его им не задать – вмиг разорвут, к чертовой матери. Такие вот, блин… трудоголики, мать их!.. В прежние времена чернокнижники… ну, колдуны, по нашему… почему долго ж или? Задания им невыполнимые придумывали! Ну, к примеру, веревки вить из воды и песка… или, скажем, пустыню Гоби, по песчинке, переносить с места на место… Вот и жили себе спокойненько подолгу. А у нынешних – ни хрена фантазии нет!.. Кроме денег, ничего придумать не могут. Вот я подумал-подумал, да на третий дедов приход, и решил: возьму я себе эту чертову книгу. Работенку я для этой нечисти придумал непыльную. Ни за что не догадаешься!
– Ну, и что это за работа? – мне, и впрямь, стало интересно.
– А работа очень, я бы сказал, нужная и важная. И, что самое главное – никогда не закончится. Большую… глобальную задачу я перед ними поставил: уничтожить, в корне, преступность в нашей стране. Полностью, чтобы духу ее не было. Ни уголовщины, ни коррупции… ничего! Причем, так, чтобы все по закону. Прикинь!.. Вот они у меня и трудятся. А потом на доклад приходят. В одном месте почистят – вроде, и справились, а она – преступность эта, как гидра, глядь – в другом месте уже две головы подняла. Так что на мой век ее еще хватит. Одно меня заботит – помирать буду, кому книгу передать? У меня ведь кроме матери никого нет – один остался.
– А где же жена?
– Да выгнал я ее, к чертовой матери! Ведьмой оказалась.
– В каком смысле, ведьмой?
– Да в самом, что ни на есть, прямом. Я ведь, как книгу получил, очень многое стал совершенно в другом свете видеть. Вот такие вот дела, Дитьсерёж. Ну, как? Пойдешь ко мне? Я ведь совсем один в квартире. Места много. Или тебе, все-таки, материн адрес записать?
– Знаешь что, Дрюша… А, пожалуй, запиши материн, – после довольно долгого раздумья, ответил я ему.

©Владимир Безладнов, 2007 г. Саров.