Анатолий Пискунов

Анатолий Петрович Пискунов - изумительной глубины поэт, скромный и деликатный человек. Буду рад, если знакомство с Анатолием Петровичем и его творчеством обогатит нас.

 

ТАКОЙ МУЧИТЕЛЬНЫЙ ВОСТОРГ

 

(субъективные заметки о времени и о себе)

 

Мне кажется, я прожил не одну, а две жизни. 1991-й год разделил судьбу на две неравные части.

 

Вот первая из них.

 

На свет я появился в голодном (после войны и подряд двух неурожайных лет) 1947 году. Чтобы мы не умерли с голоду, отец на месячную зарплату сельского учителя купил целый мешок кукурузы. С тех пор мать до конца жизни своей не могла видеть этот спасший нас продукт.

 

Первые годы прошли в крымской, тогда еще не до конца распаханной степи. С ее палящим летним зноем и зимней ревматической холодрыгой. С высокими, как мне казалось, курганами, поросшими полынью и ковылем. С их обитателями: неподвижно, как болванчики, стоящими по утрам сусликами, шумно вспархивающими из-под ног перепелками, наводящими холодный ужас гадюками.

 

С весенними вишневыми, яблоневыми и грушевыми садами, земля под которыми словно припорошена ликующими лепестками. С белыми, необыкновенно вкусными гроздями душистой акации. С гулкими, уходящими в небо тополями. С большими колючими шарами курая (перекати-поля), которые, чертыхаясь, приходилось по осени собирать для топки, наряду с коровьими лепехами, спекшимися за лето чуть ли не в каменный уголь, потерявшими всякий запах и цвет.

 

Вторая половина детства пришлась на горный Крым. Есть такое урочище Кизилташ под Судаком. Там, в закрытой в то время зоне, гарнизоне, расположенном на высоте более 400 метров над уровнем моря, отец почти тридцать лет был директором школы. В дореволюционной энциклопедии это место называлось Крымской Швейцарией. И не случайно: необыкновенно красивые красные скалы; заросли кизила, можжевельника, папоротника и еще чего-то, от чего веет предысторией человечества; уходящие бог весть куда жуткие пещеры; самые настоящие альпийские луга.

 

Нам этого было мало! Каждое лето, начиная с пятого класса, навьючив на себя рюкзаки с тушонкой и крупами, бренча котелками и флягами, мы уходили в поход. Загадочные руины Чуфут-кале и Мангупа, гордые зубцы Ай-Петри, видимый издалека шатер Чатырдага, весь в осколках от землетрясения Демерджи – все это стало близким навсегда благодаря Игорю Федоровичу Ушатому, замечательному учителю русского языка и литературы (кстати, виновнику моего выбора профессии), знавшему горные тропы как свои пять пальцев.

 

Необъятное звездное небо над нами, коротающими ночь у костра. Густо-красный, плоский, точно кованый, диск солнца, выкатывающийся на рассвете из моря, вмиг раскаляющийся, брызжущий золотистым теплом. Поляны, манящие небывало крупными ромашками. Сумрак пещер, чьи своды и полы обросли каменными сосульками - сталактитами и сталагмитами. Предгорные плантации казанлыкской розы, с ее упоительным ароматом и капризно изогнутыми, словно девичьи губки, лепестками. Как тут было не начать писать стихи!..

 

После школы поступил на историко-филологический факультет Крымпединститута. К тому времени я знал что называется назубок почти всего Маяковского и не меньше - Есенина, перед которыми преклонялся.

 

Позднее, с возрастом, к любимым поэтам добавились Тютчев, Бунин, Борис Корнилов и (на короткое время) Вознесенский с его блистательной поэмой «Лонжюмо»...

 

Учился жадно, взахлеб. Лекциям предпочитал прохладную тишину читалки, в одиночку разрабатывая богатейшие залежи фундаментальной библиотеки бывшего Таврического университета. Здесь было все: от одного из немногих чудом уцелевших подлинников "Апостола" до трудов известнейших дореволюционных филологов. А главное (конечно, для меня), прижизненные издания поэтов Серебряного века…

 

Студенческая юность била через край: поэтический кружок, факультетская газета, сразу две - баскетбольная и легкоатлетическая - секции, походы с друзьями с геофака в горы. И первая любовь, почти как у всех, несчастливая…

 

А чтобы средств хватало на жизнь, на книги, кино и другие соблазны, по воскресеньям разгружал вместе с приятелями с физмата железнодорожные вагоны. После второго курса махнули на целину. Вернулись героями: как же, первый крымский студенческий строительный отряд! На заработок я купил себе впервые в жизни черный костюм и "Спидолу", самый лучший в то время переносной радиоприемник на транзисторах. Вот гордости-то было!..

 

Никогда не печалился о том, что по окончании института отказался от предложения остаться в аспирантуре. Во-первых, не хотел становиться, как наивно полагал, бумажным червем. Во-вторых, решил: для того, чтобы стать поэтом, катастрофически не хватает жизненного опыта (о недостатке таланта самонадеянно не подумал). И я пошел получать уроки жизни.

 

Для начала женился, о чем тоже никогда не сожалел, особенно после того как одна за другой родились две прелестные дочурки.

 

Работал учителем евпаторийской восьмилетней школы, потом, отслужив год в армии, - воспитателем в подростковом санатории. А дальше жизнь и вовсе полетела птицей, на целые десятилетия задвинув поэзию в дальний угол.

 

… С 1986 года я в Москве. Сначала работал на Старой площади, в руководящем органе государства. Никогда не избегал трудных поручений: ездил туда, где затягивались узлы застарелых проблем и новоявленных конфликтов. И где бы ни был: в Алма-Ате и Кишиневе, Грозном и Назрани, Одессе и Кемерово, Вильнюсе и Баку – всюду остро ощущал недовольство людей действиями, а точнее – бездействием центральных органов власти.

 

Мы с коллегами пробовали искать пути выхода, однако самое высокое начальство, те, от кого зависели судьбы страны, как будто нас не слышали. Или же, вместо ответа по существу, приклеивали ярлыки противников перестройки, борцов за свои привилегии, консерваторов.

 

Советский Союз неудержимо катился к пропасти, трагедии распада. Позднее стало ясно: это искусственный паралич политической воли, организованный, управляемый, целенаправленный хаос…

 

И вот настала вторая жизнь.

 

…С августа 91-го я, так же, как и абсолютное большинство населения нашей бывшей державы, пытаюсь выжить. Назад пути нет. Мы теперь в новом веке, новом тысячелетии, в ином мире и другой стране.

 

С тревогой вглядываюсь в очертания сегодняшнего дня, освободившегося не только от былых, навязших в зубах догм, но и от долговых обязательств - перед немощной старостью, беззащитным детством, неприбыльной сферой: здравоохранением, образованием, наукой и культурой. В едком дыму, который тянется с мест терактов и техногенных катастроф, с нечужого для русского человека востока Украины, - едва угадываются контуры дня завтрашнего. И в этом угаре нужно остаться самим собой, не потеряться.

 

Редко, но бываю в Крыму, который по иронии судьбы почти четверть века был за рубежом. Здесь могилы родных: отца, инвалида Великой Отечественной войны, матери, младшего брата. С радостью встречают меня друзья детства, юности и молодости.

 

И на материке, и здесь, на полуострове, еще жива память о государстве, в котором мы родились, о единении народов, сломавших хребет фашизму. Но это уже только память, это история, которую стараются переиначить, переписать, подчистить в чьих-то интересах.

 

Мы уступаем дорогу новому поколению. Оно становится на ноги не в тех условиях, в каких росли мы, и потому никогда не станет нашей точной копией.

 

Но есть и то общее, что нас объединяет. Это сострадание ближнему. Это горячая вера в торжество справедливости на земле. Это неувядаемая надежда на то, что когда-нибудь людям не придется мыкать нужду. И, наконец, это любовь: к человеку, семье, окружающему нас удивительному миру, грозному и прекрасному, зыбкому, непрерывно меняющемуся и в то же время вечному.

 

А если этого нет, значит, нет и поэзии.

 

В 2014 г. вышла моя третья книжка - "Ковчег XXI". Ею издательство «ЭРА» и Фонд поддержки независимого книгоиздания открыли серию книг участников шорт-листа Международной премии «Живая литература».

 

Первый сборник "И так недосягаем горизонт" вышел в 2006 году, второй - "Весны сияющая бездна" - в декабре 2012 года.

 

Вот некоторые из стихотворений, вошедших в последнюю книгу.

 

Жизнь

 

Текла. То яростно лилась и в клочья скоростью рвалась.

 

То неторопко изливалась – ползла, как будто издевалась.

 

То залегала непрозрачно среди осинок и низин.

 

И вырывалось аммиачно дыханье тяжкое трясин.

 

То стёкла рушила со звоном. И поддавала под ребро.

 

Сквозило смехом и озоном её счастливое нутро.

 

Ах, эта жизнь, её поток и то неровное теченье!

 

Заботы, беды, увлеченья... Такой мучительный восторг.

 

Таврия

 

О, как тени коротки' лесопосадки!

 

Абрикосы зелены, тверды, несладки.

Задыхаются акации на зное.

 

Лень тут местная, иное наносное.

 

Мы рискуем головами и плечами.

 

Всё прострелено горячими лучами.

По-лягушечьи (икру как будто мечем)

 

рты разинем, а дышать-то так и нечем.

 

Видно, долго в отдалении росли мы.

 

Попригнулись, будто сгорбились, маслины.

Только тени тополей, когда-то тощих,

 

на дорогу налегли заметно толще.

 

Как нам это от рождения знакомо:

 

пыль степная и пожухлая солома,

зноя веянье!.. От первого мгновенья

 

и до финишного вздоха, дуновенья.

 

Крымский дворик

 

Во дворе земли клочок, не угодья - цветничок.

За подобием оградки влаги жаждущие грядки,

детский мячик и волчок.

 

Это что за следопыт ходит по двору, пыхтит?

Под стрехой гнездо касатки. Молочай попался сладкий.

Вечер окна золотит.

 

От крылечка до калитки влажный, липкий след улитки.

Материнские улыбки затеваются в окне...

Неужели это мне?

 

Велосипед

 

По пыльной ли тропе, густой траве ли,

на славу дребезжа, катился велик.

 

Была чрезмерно узкою тропа ли,

в пыли тугие шины ль утопали, -

бежал велосипед неторопливо

и выглядел до чёртиков счастливо.

 

Педали те прокручивались гордо.

Горланилось во всё ребячье горло.

Пружинили слова до небосвода.

Стояла превосходная погода.

 

У костра

 

Всякий напрасный вздор сонно несёт река.

Сладко хрустит костёр косточкой сушняка.

 

Дрёма глухой страны. Звезд надо мной не счесть!

Вызнать бы у луны, где я и кто я есть.

 

В темени далеко фара скользит лучом.

Думается легко. Вроде бы ни о чём.

 

Крым

 

Боги балуют вершинами скупо, разве что кочек не счесть.

Крым это Крым. Безусловно, не купол мира, но кое-что есть.

 

Властвует, скажем, над Ялтой Ай-Петри, как ретроградный режим.

Уровень моря под ним в километре с гаком, довольно большим.

 

Сколько на свете бесцельных преград, но с ними не каждый на ты.

Я там бывал, не поймите превратно, даже плевал с высоты.

 

В воду опущена пасть Аю-дага, хлещет солёный восход.

А на горбу перевозит, бедняга, сосны, как тягловый скот.

 

Бухта лазурная в солнечных бликах, сумрачных глыб кавардак,

в галечной россыпи сыпь сердолика, - это и есть Карадаг.

 

Примет меня, коль придётся несладко, славная та сторона.

Вон Чатырдага тугая палатка гостеприимно видна.

 

Ширь ледяная совсем не мила им, этому складу высот.

Ясно, они не под стать Гималаям, но на легенды везёт.

 

Мир утюгами хребтов не придавлен. Как эта даль хороша!

Соткана вся из былин и преданий горного Крыма душа.

 

Букет

 

Букет особенный найду, где розы хороши.

Отдам торговке на ходу последние гроши'.

И те цветы преподнеся, слова произнесу.

В них будет правда, но не вся, которую несу.

 

Она останется во мне - таиться и терзать.

И ни всерьёз и ни во сне об этом не сказать.

Я не отвечу на вопрос, один и на двоих...

Но разве трепет этих роз нежнее губ твоих?

 

Тебе открыться не смогу, не жди, не хмурь бровей.

И лишь навеки сберегу я в памяти своей -

не для расспросов и анкет и красного словца -

разлукой пахнущий букет у твоего лица.

 

 

Вот такое кино

 

Вот такое кино: я давно уж москвич москвичом.

И созвездий рядно над моим не пылится плечом.

 

Осиянно везде. Словно черпали свет решетом.

Только места звезде нету в небе моём обжитом.

 

Я живу втихаря и не зря ото всех утаив

канитель фонаря и ночной Каламитский залив.

 

Полуночницы смех. И напрягшихся звёзд имена.

И дорожку - из тех, что вздыхая, стелила луна.

 

Потому я и жив, что в себе я храню до сих пор

и прибоя мотив, и плывущий по небу собор.

 

Маету маяка. И его будоражащий свет.

Через годы, века. Через тысячу прожитых лет.

 

Хворь

 

От озера Байкала до Ямала, от Ейска до Курильских островов

 

её знобило, гнуло и ломало, затягивало рябью гнойников.

 

Слабея от неведомой хворобы, пластом лежала снулая земля.

 

Уже ей в тягость были хлеборобы, строители, врачи, учителя.

 

Забросила заводы, космодромы, остыла к созиданью, новизне.

 

Лишь изредка подрагивала в дрёме: как видно, что-то мучило во сне.

 

То хмурилась, как будто тяготилась усталостью, сковавшей бытиё.

 

То млела просветленно, словно снилось ославленное прошлое её.

 

Пока её трясло и колотило, сжигало лихорадкой дочерна,

 

строптиво на востоке восходила косая азиатская луна.

 

Я два и два сложил

 

Я два и два сложил, я их связал 

и стопку бросил в угол по привычке.

Душа теперь похожа на вокзал,

куда не ходят даже электрички.

 

Тут залы ожидания в пыли,

а живопись на стенах коридора

причудливей фантазии Дали,

разнузданнее кисти Сальвадора.

 

Умолкла безалаберная речь,

ушла она с букетами, вещами.

Ни сладкого тепла счастливых встреч,

ни слёз тебе, ни трепета прощаний.

 

 

Ослеп, оглох и онемел перрон,

и рельсы обленившиеся ржавы.

И сумрачно, как после похорон

судьбы, любви, надежды и державы.

 

Ночные страхи

 

Переулки глухи, гулки, тени гонятся за мной.

Что за глупые прогулки под недоброю луной?

 

Эй, спокойно, без истерик, и пугаться не спеши!

Впереди короткий скверик и, похоже, ни души.

 

Как же, будешь беззаботен, если возится в кустах

и глядит из подворотен распоясавшийся страх.

 

Все тревоги по дороге, если в окнах ни огня.

Перепуганные ноги отделились от меня,

 

и шаги всё чаше, чаще, и всё громче сердца стук...

Только светит шар молчащий, зацепившийся за сук.

 

Зимнее утро

 

Ночь, охриплая собака, звёзды, холод и века,

дочь бессонницы и мрака - среднерусская тоска.

 

А наутро - тучи в клочья, скрипы дворницких лопат,

речь воронья да сорочья - нарочита, невпопад.

 

Из подъезда, дверью гулкой салютуя декабрю,

выбираюсь на прогулку и рассвет благодарю

 

за старательных таджиков, расчищающих Москву.

А ещё за что, скажи-ка? - Да за то, что я живу

 

и донашивать ботинки, и протаптывать могу

первозданные тропинки в ослепительном снегу.

 

 

И за то, что, не дождавшись образумленной зари,

словно за ночь настрадавшись, угасают фонари.

 

Тесей

 

Боги ли шепнули мне: "Беги!", я ль решил, что сделать это вправе...

Долог путь к известности и славе – коротки к бесславию шаги.

 

Уходя, тебя на берегу спящей, беззащитною оставлю.

И хотя ещё себя прославлю, оправдаться так и не смогу.

 

Образ твой сумею сохранить – сгубленной запомню, неповинной.

 

Свяжет нас незримой пуповиной та твоя спасительная нить.

 

Оттого что стихнут голоса или пустота возникнет рядом,

 

ты очнёшься и тревожно взглядом чёрные догонишь паруса.

 

 

Потрясённо выдохнешь: злодей, раненой волчицею завоешь.

Быть неблагодарными всего лишь качество врождённое людей.

 

 

Всё как есть покажется игрой, выдумкой никчёмной и нескладной.

То, как поступлю я с Ариадной, эллины простят, ведь я герой.

 

Дождик ленивый

 

Дождик ленивый в окошко накрапывал.

Я в чебуречной талант свой закапывал.

Или откапывал? Кто его знает...

Важно, что был я действительно занят.

 

Пальцем водил по дубовой столешнице.

Хохломолдавской подмигивал грешнице.

Обалдевал от свинины без жира -

той, что, возможно, собакой служила.

 

Пьяный, обкуренный бог помещения,

точка московская, повар кавказский,

вот уж спасибо вам за угощение

мертвой водицей, добытою в сказке.

 

Уксусно прыскали в нёбо соления.

Прыгали стулья: летела Вселенная.

Грязное небо в воде пресмыкалось.

Плавали в небе окурки. Смеркалось.

 

Непогода

 

Моросящего дня кабала, ни заката тебе, ни восхода.

Безупречною осень была - бездорожье теперь, непогода...

 

Сквозняками ходи по Руси, раздувай парусами карманы,

деревянные свечи гаси, окуная в тоску и туманы.

 

Золотые лампады круши, приближая к седому пределу.

В нашем небе не стало души, потому-то и холодно телу.

 

Выметай этот лиственный сор, отзвеневший осенней сусалью.

Обезболивай сонный простор холодов обжигающей сталью.

 

И крутись и вертись допоздна - и замри на пороге с разбега.

Разъясняется даль. Тишина. Предвкушение первого снега.

 

СНЕГОПАД

 

Срывался - и переставал, но это не каприз.

Не плутовал, не бастовал: набрасывал эскиз.

 

Он был как будто не готов к искусству января.

Тянулся нехотя на зов слепого фонаря.

 

Лениво поверху скользил. И все-таки к утру

созрел - и миф изобразил резьбой по серебру.

 

Берёзы в ряд, узор оград, газоны вдоль дорог.

И город стал, как на парад, величествен и строг.

 

А он бестрепетно глядел на почести ему.

Как будто разом охладел к успеху своему.

 

Свет вечерний

 

Свет вечерний мягко льётся безо всякого труда,

словно сонного колодца невесомая вода.

 

Есть часы такие в сутках: видно всё издалека.

Снег поскрипывает чутко под нажимом каблука.

 

Гаснет зарево заката. Не светло и не темно.

- Было так уже когда-то? - Верно, было. Но давно.

 

Короба пятиэтажек. Так же сыпался снежок.

И девичий точно так же торопился сапожок.

 

Я такими вечерами с восходящею луной

шлялся, юный, кучерявый, и влюблялся в шар земной.

 

Но теперь-то – год от году – затруднительней идти.

Не даёт прибавить ходу сердце, сдавшее в пути.

 

Только свет маняще льётся сквозь года и холода,

как былинного колодца животворная вода.

 

Поэзия

 

Январь с его недобрыми богами оконная оплакивала створка.

Пока богему нежили Багамы, поэты прозябали на задворках.

 

Не надписи на банковском билете, не ласки куршавельских содержанок, -

поэтов порождает лихолетье и приступы обиды за державу.

 

Поэзия Сибирью прирастает и Старым укрепляется Осколом.

На холоде тягучая, густая, не колой запивается - рассолом.

 

Поэзия продукция изгнаний, напитков алкогольных и солений...

Собою пересчитываю грани, углы тугие с иглами Вселенной.

 

Свистят пурги распущенные плети, звенят мороза бронзовые розги.

Заходятся немеряно в поэте заплаканные дети и подростки.

 

На небосводе строки многоточий. Уставилась галактика недобро.

Душа моя стихами кровоточит, и ноют переломанные рёбра.

 

Трещит зима в берёзовых суставах. Крещенская карга царит на свете.

Поэт озяб? Его согреет слава. Лавровым одеялом. После смерти.

 

Весенний дождь

 

 

Весенний дождь не морок вам осенний,

тоску и скуку сеющий с утра.

Ликует май - счастливая пора

коротких гроз и сладких потрясений.

 

Насупит брови небо грозовое -

ни ночи в нём не выискать, ни дня.

Но вдруг живое всё и неживое,

зажмурившись, отпрянет от огня.

 

И тут с небес обрушится, непрошен,

потоп, не укротит его никто.

Просыплется немеряно горошин

сквозь частое, густое решето.

 

Ещё весёлый плут по луже лупит

и лопаются шумно пузыри,

но гром уймётся, нехотя отступит

и запад распахнётся для зари.

 

И зрением, и слухом, и нутром

улавливаю вечности движенье.

Весна ведёт огонь на пораженье,

и вздрагивает эхо под ребром.

 

Ночью

 

Высокий шалый гром без церемоний

 

врывается и шарит по углам.

 

Ломаютсясухие ветки молний

 

И падают охапками к ногам.

 

Над улицей, двором и чьей-то грядкой

 

нальётся зорким светом высота.

 

Полнеба озаряется догадкой,

 

к чему земная наша маета,

 

кому нужны и трепет, и отвага -

 

те хлопоты, которые пусты.

 

И хлынет очистительная влага,

 

врачуя крыши, окна и кусты.

 

 

Со вздохами, ворчанием и звоном

уйдёт гроза, успев перемешать

елей сирени с ёлочным озоном…

 

Дыши, пока дозволено дышать!

 

ОПЯТЬ НИ ОБЛАЧКА НА НЕБЕ

 

 

Опять ни облачка на небе, в душе ни горести, ни зла.

Заказан осенью молебен во славу света и тепла.

 

Мотив, известно, незатейлив, но звуки женственно добры.

Осин с берёзами запели многоголосые хоры.

 

Какие солнечные числа для песен осень отвела!

Звучат возвышенно и чисто лучистых дней колокола.

 

Всего отпущено по смете: и медь, и золото в листве.

И думать не к чему о смерти, когда ни тучки в синеве.

 

В ресторанчике приморском

 

В ресторанчике приморском, на терраске,

где прохладно ближе к вечеру и сыро,

пивом пенным я смывал дневные дрязги,

пыль дорожную и все обиды мира.

 

Я проматывал открыто, без утайки,

состояние души пивным бокалом.

И глядел, как непоседливые чайки

режут небо по немыслимым лекалам.

 

Над акациями ветер поднимался

и сгущалось и темнело голубое...

И всё лучше, всё яснее понимался

ровный говор черноморского прибоя.

 

И закончить рассказ о себе я хотел бы стихотворением, написанным уже после того, как вышла в свет и появилась на прилавке московского книжного магазина и его интернет-магазина «Библио-глобус» моя третья и, возможно, последняя книжка.

 

Время

 

Я ворочался на сеновале, в одиночестве, трезвый вполне.

Бесконечные лапки сновали безо всякой опаски по мне.

 

Всё кололись травинки сухие, всё зудели, чесались бока,

всё гудели такие сякие комары в глубине чердака.

 

За дворами лягушки кряхтели, заглушая мольбу комаров,

и скрипели вдали коростели, словно двери соседних миров.

 

На стропилах лежала граница между мною и Млечным Путём,

и неслась по нему колесница в побледневший от звёзд водоём.

 

Это время моё пролетало, как, наверно, у всех и всегда.

Только пыль от копыт оседала - и на травы, и на провода...