Анатолий Пискунов

Вышла в свет книга стихотворений Анатолия Пискунова "Ковчег XXI". Мы предлагаем нашим читателям предисловие к книге, написанное Валерием Митрохиным, членом Союза писателей России, а также материалы с презентации, состоявшейся 20 октября сего года в "Библио-глобусе". Венчают наш выпуск выдержки из книги, сделанные по нашей просьбе самим автором.

С микрофоном-Михаил Ромм (кстати, у нас на сайте есть интервью с Михаилом: http://artpersona.org/redaktorskaya-kolonka/105-intervyu-s-poetom-mikhailom-rommom)

 

ВОПРЕКИ И БЛАГОДАРЯ (вместо предисловия)

 

Стихам Анатолия Пискунова свойственна щемящая интонация, напоминающая рубцовско-есенинскую... Такие поэты приходят в момент активизации социальной тектоники, обострения хронических недугов общества, они появляются как народные целители. Когда официально предлагаемые лекарства бессильны помочь государственному организму, народ прибегает к проверенным средствам спасения. Одной из вековечных панацей для нас является слово правды, направленное прямо в эпицентр боли.

 

***

 

Край ты мой, задёшево распроданный

 

слугами народа и купечеством,

был уже и мачехой, и родиной.

 

Станешь ли ещё кому Отечеством?

 

***

 

Со своей растерзанной страной я делю все беды и невзгоды,

чувствуя затылком и спиной стылое дыхание свободы.

 

Есть у поэта такие стихи, цитировать которыми фрагментами невозможно. Настолько в них сцеплено внутреннее содержание. Обычно эти стихи отличаются высоким качеством отделки и неподдельным чувством горечи за то, что случилось со всеми нами в теперь уже довольно отдаленное время.

 

Стихов такого эмоционально - патриотического накала, как ДОНУЗЛАВ, посвящённых бывшей средиземноморско-атлантической эскадре Черноморского флота СССР, в современной поэзии до Пискунова я не знаю.

 

***

 

Время беспутно, и спутаны карты.

В памяти озера поступь эскадры.

Блёкнет, как лица на выцветшем фото,

слава былая бывалого флота.

 

Видят во снах океанские мили

старые, ржавые, рыжие цепи -

те, на которые флот посадили,

чтоб охранял одичалые степи.

 

Склянки не звякнут, сирены не рыкнут.

Картой краплёною лоция бита.

Цепи на солнце потерянно дрыхнут.

База военная богом забыта.

 

К Чёрному морю махнём дикарями.

Клёво в обнимку лежать с якорями.

Солоновата слеза Донузлава.

Слава эскадре! Посмертная слава.

.

 

А возьмите его стихи о природе. Как же ощутима близость к линии Тютчева - Бунина в русской поэзии! И в то же время налицо самобытность автора.

 

В его мире трепещет, как живой, осенний куст, «битком набитый перелётной стаей». Здесь свет вечерний льётся, «словно сонного колодца невесомая вода». Здесь клён, как человек, »мольбу возносит к небесам», и весенний день «рассыпал одуванчики, взорвал берёзовые почки», и трава «пропахла солнцем, вечностью и мятой», и «Путем пробежала Млечным вековая степная дрожь»…

 

Как чаще всего формируется поэт? Через общение с теми, кто терпеливо слушает его стихи.

 

Поэту нужно говорить с миром. Так, по ступенькам, ведущим вверх, и движется он сквозь щадящие тернии своего начала к жестоким зарослям мастерства, где ждут его колючки и шипы проб, ошибок, насмешки и глумление невежд, зависть других начинающих… И не лавровый, а терновый венец ждет его, если он поэт.

 

Поэтическая судьба Анатолия Пискунова поразительна. В молодые годы мы были рядом, но я (тогда уже активно пишущий) ни сном ни духом не знал, что мы с ним одного поля ягоды – оба точим перья.

 

И вдруг теперь он появился в пространстве русской поэзии как никому из признанных литераторов не известный автор. Как умудрился не засветиться, обладая таким талантом, и как достиг такого уровня в своем творческом подполье, неведомо никому.

 

Да, поэзия, если она есть, существует вопреки и благодаря тому, что ей противостоит… Жаль, конечно, что не всем удается вкусить от ее величия хотя бы глоток самообольщения, но многим поистине замечательным мастерам приходится перебиваться суррогатами горького осознания, что ты и твое достояние никому не понадобились.

 

К счастью, Анатолию Пискунову повезло. Его творческий дар, скрываемый долгие годы под спудом, не задохнулся: не остался на уровне милого любительства, не выродился в глупую, а то и, чего хуже, агрессивную графоманию. Его открыли (сначала для себя!) люди сведущие, в том числе издатели, и не пожалели сил, чтобы поддержать мало кому известного поэта.

 

И ещё. Необъятный Интернет дал этому имени такой простор для реализации, который снился, быть может, только самым обласканным судьбой стихотворцам бумажного века. Анатолия Пискунова сегодня знают десятки тысяч истинных ценителей поэзии, посещающих социальные сети. И число это растет.

 

Если же Интернет и в самом деле своеобразный филиал Ноосферы, где Провидение собирает все лучшие духовные достижения земной жизни, то нам, ценителям творчества Анатолия Пискунова, можно с облегчением и надеждой вздохнуть. Наши неведение, безучастие, невольное равнодушие будут прощены, хотя бы как не имеющие теперь никакого значения.

 

Валерий Митрохин,

 

член Союза писателей России,

 

Крым

 

 

 

 

ВЫДЕРЖКИ ИЗ КНИГИ «КОВЧЕГ XXI”

 

1.Из раздела «Горизонт. Стихи 2001-2006 годов»

 

МАТЬ

 

Вначале было слово. Или голос,

 

которым слово произнесено.

 

Энергией любви напоено,

 

сквозь панцирь первозданный прокололось.

 

Так над собой выбрасывает колос

 

лелеянное почвою зерно.

 

То слово было с самого начала -

 

отсчёт с него душа и повела.

 

В нём неизменно музыка звучала,

 

мелодия участья и тепла.

 

И становилась точною примета.

 

Затвердевали взгляд и ритуал.

 

И лёгкий абрис каждого предмета

 

значение и цвет приобретал.

 

В Начале было Слово. Это - правда,

 

учёных возмутившая придир.

 

…Узка плита, тесна её ограда, -

 

за ними ты, создавшая весь мир.

 

РОДНИК

 

Из-под корней, камней замшелых сочится крохотный родник.

 

Из тьмы немыслимой пришелец на свет нечаянно проник.

 

Он тихо тычется в ладони слепым, доверчивым щенком.

 

И мир запруд, плотин и тоней ему пока что не знаком.

 

Ещё не знает русла толком и так чиста его вода.

 

Но с каждым ливнем и притоком растёт и движется туда,

 

где лозняки к волне приникли. Где солнце с ветром заодно.

 

Где стать ему рекой великой и к морю выйти суждено.

 

Туда, где ширь, тоска, свобода, закат огромен и суров,

 

и празден облик теплоходов, и хищен профиль крейсеров.

 

МАДОННА

 

Поля истории во мгле. Но если честно разобраться,

 

то всё, что было на земле, всего лишь смена декораций.

 

Идут века. И в тех веках живёт усталая мадонна

 

и, стоя на крылечке дома, младенца держит на руках.

 

Не уяснили до сих пор мы и, может быть, поймём едва,

 

что бытие меняет формы, не изменяя существа.

 

Прикрыв махровым полотенцем тугой источник молока,

 

мадонна новая с младенцем на время смотрит свысока.

 

Закат во всем великолепии. Гляжу, взволнованно дыша.

 

Текут века, тысячелетия — Мадонна держит малыша.

 

В МИРЕ МЕДЛЕННЫХ НОЧЕЙ

 

В мире медленных ночей, где луна над головой,

 

то, мне чудится, я свой, то, мне кажется, — ничей.

 

В мире малых скоростей засыпает шар земной.

 

То ль скрипучий коростель, то ли кто-нибудь иной

 

на листе и бересте ворожит над тишиной.

 

В мире милых мелочей, кукол, мишек и мячей,

 

засыпает детвора. Птицы спят… И мне пора.

 

НЕЗДЕШНИЙ СВЕТ

 

Резкий нездешний свет в окна плеснулся, в лужи.

 

Лиц у прохожих нет, лишь первобытный ужас.

 

Ясно ли, почему рык исполинский грома,

 

блеск, изорвавший тьму, - сызмальства всё знакомо?

 

Будто, бредя из снов и вековых становищ,

 

трубный издало зов стадо былых чудовищ.

 

Это пришла гроза, рвет на себе рубахи,

 

в наших ища глазах предков слепые страхи.

 

Как паникует мозг, если внезапно брошен

 

молнии ломкий мост между живым и прошлым.

 

МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ

 

Уютны летние потемки. Шумы вечерние негромки.

 

Фонарь зажегся на столбе. Я размышляю о судьбе.

 

Над холостяцкою закуской о благе думаю, о зле.

 

Недобрый гений мысли русской, мостится водка на столе.

 

Грущу о времени бегущем и звезд изогнутом ковше.

 

О том, что сумерки всё гуще в окне вечернем и душе.

 

О полосе туманно-млечной, где блещет и моя звезда.

 

Седой тропе, рутинной, вечной, из ниоткуда в никуда.

 

КАК ТИХО НА ЗЕМЛЕ

 

Как яблока бока, закат оранжев.

 

Отчётлив каждый дальний уголок.

 

И чудится, что всё, что было раньше,

 

всего лишь затянувшийся пролог.

 

А может, и не с нами это было,

 

что жизнью в изумлении зовём?

 

Иглой слепящей облако пробило –

 

и мы в луче пылинками плывём.

 

 

Всё явственней звучание финала.

 

Но я упрямо верю, что пока

 

всего лишь увертюра прозвучала

 

к тому, чему звенеть ещё века.

 

СНОВА МАРТ

 

День лучист, и снег вот-вот растает.

 

Зябнет и кружится голова.

 

Если слов для песни не хватает,

 

значит, надо выдумать слова.

 

Снова март, и ладно всё на свете.

 

Дышится свободно и легко.

 

Так светло, что верится в бессмертье.

 

И до горизонта далеко.

 

2.Из раздела «Свет вечерний. Стихи 2008-2012 годов»

 

СНЕГОПАД

 

Срывался - и переставал, но это не каприз.

Не плутовал, не бастовал: набрасывал эскиз.

 

Он был как будто не готов к искусству января.

Тянулся нехотя на зов слепого фонаря.

 

Лениво поверху скользил. И все-таки к утру

созрел - и миф изобразил резьбой по серебру.

 

Берёзы в ряд, узор оград, газоны вдоль дорог.

И город стал, как на парад, величествен и строг.

 

А он бестрепетно глядел на почести ему.

Как будто разом охладел к успеху своему.

 

 

ПОЭЗИЯ

 

Январь с его недобрыми богами оконная оплакивала створка.

Пока богему нежили Багамы, поэты прозябали на задворках.

 

Не надписи на банковском билете, не ласки куршавельских содержанок, -

поэтов порождает лихолетье и приступы обиды за державу.

 

Поэзия Сибирью прирастает и Старым укрепляется Осколом.

На холоде тягучая, густая, не колой запивается - рассолом.

 

Поэзия продукция изгнаний, напитков алкогольных и солений...

Собою пересчитываю грани, углы тугие с иглами Вселенной.

 

Свистят пурги распущенные плети, звенят мороза бронзовые розги.

Заходятся немеряно в поэте заплаканные дети и подростки.

 

На небосводе строки многоточий. Уставилась галактика недобро.

Душа моя стихами кровоточит, и ноют переломанные рёбра.

 

Трещит зима в берёзовых суставах. Крещенская карга царит на свете.

Поэт озяб? Его согреет слава. Лавровым одеялом. После смерти.

 

ЗЕМЛЯ МОЯ

 

Земля моя, не признанная раем,

за грядками лежала, за сараем.

К известным не причислена красотам.

Оперена’ непуганым осотом.

 

 

И всё-таки она была в порядке.

Ветра в бурьяне затевали прятки.

Трава казалась пятками примятой.

Пропахла солнцем, вечностью и мятой.

 

СИРЕНЬ ЦВЕТЁТ

 

Весны и лунной одури слияние. Как будто кровь отхлынет от лица,

сойдёт с небес лиловое сияние на ветки, наши веки и сердца.

 

Не лёгок на подъём теперь, с годами я (налог на прегрешения таков).

Но вновь затеет май свои гадания сиреневою массой лепестков.

 

Не все приметы верные сбываются: ромашки лгут и тешится таро.

Но куст зацвёл - дыхание сбивается, проснулся бес и просится в ребро.

 

ВОТ ТАКОЕ КИНО

 

Вот такое кино: я давно уж москвич москвичом.

И созвездий рядно над моим не пылится плечом.

 

Осиянно везде. Словно черпали свет решетом.

Только места звезде нету в небе моём обжитом.

 

Я живу втихаря и не зря ото всех утаив

канитель фонаря и ночной Каламитский залив.

 

Полуночницы смех. И напрягшихся звёзд имена.

И дорожку - из тех, что вздыхая, стелила луна.

 

Потому я и жив, что в себе я храню до сих пор

и прибоя мотив, и плывущий по небу собор.

 

Маету маяка. И его будоражащий свет.

Через годы, века. Через тысячу прожитых лет.

 

ВЕЛОСИПЕД

 

По пыльной ли тропе, густой траве ли,

на славу дребезжа, катился велик.

 

Была чрезмерно узкою тропа ли,

в пыли тугие шины ль утопали, -

бежал велосипед неторопливо

и выглядел до чёртиков счастливо.

 

Педали те прокручивались гордо.

Горланилось во всё ребячье горло.

Пружинили слова до небосвода.

Стояла превосходная погода.

 

БУКЕТ

 

Букет особенный найду, где розы хороши.

Отдам торговке на ходу последние гроши'.

 

И те цветы преподнеся, слова произнесу.

В них будет правда, но не вся, которую несу.

 

Она останется во мне - таиться и терзать.

И ни всерьёз и ни во сне об этом не сказать.

 

Я не отвечу на вопрос один и на двоих...

Но разве трепет этих роз нежнее губ твоих?

 

Тебе открыться не смогу, не жди, не хмурь бровей.

И лишь навеки сберегу я в памяти своей -

 

не для расспросов и анкет и красного словца -

разлукой пахнущий букет у твоего лица.

 

ИЮЛЬ НА ЮГЕ

 

Безумное солнце траву прошивало

и кожу, где прежде змея проживала.

 

Сквозь низкий кизил и высокий осот

на землю сквозили рентген восемьсот.

 

Пощады не ждали (тут всё-таки юг!)

линялые дали вина и гадюк.

 

 

И ржавы суставы в иссохшихся травах.

И тени дырявы акаций корявых.

 

И где бы я ни был, томилось высоко

горючее небо седого Востока.

 

Июль перевеивал кудри мои.

 

Потерянно

 

реяла

 

кожа змеи.

 

 

НА ПЕСКЕ

 

Ещё лукаво стелется прибой, и волны обходительны, не грубы.

Ещё не зацелованы тобой мечтательные, трепетные губы.

 

Подруга поправляет волосок, спадающий из чёлки то и дело,

и смахивает солнечный песок с оплавленного девичьего тела.

 

Пока что не невеста, не жена. Ты всё ещё любуешься украдкой,

как ладно сложена и как она колдует над кокетливою прядкой.

 

Не знаешь ты, что ждёт вас впереди, в пути держаться порознь или вместе.

Но пусть исход событий не известен - как сладко что-то мается в груди!

 

ДОЖДИК ЛЕНИВЫЙ

 

Дождик ленивый в окошко накрапывал.

Я в чебуречной талант свой закапывал.

Или откапывал? Кто его знает...

Важно, что был я действительно занят.

 

Пальцем водил по дубовой столешнице.

Хохломолдавской подмигивал грешнице.

Обалдевал от свинины без жира -

той, что, возможно, собакой служила.

 

Пьяный, обкуренный бог помещения,

точка московская, повар кавказский,

вот уж спасибо вам за угощение

мертвой водицей, добытою в сказке.

 

Уксусно прыскали в нёбо соления.

Прыгали стулья: летела Вселенная.

Грязное небо в воде пресмыкалось.

Плавали в небе окурки. Смеркалось.

 

НЕПОГОДА

 

Моросящего дня кабала,

ни заката тебе, ни восхода.

Безупречною осень была -

бездорожье теперь, непогода...

 

Сквозняками ходи по Руси,

раздувай парусами карманы,

деревянные свечи гаси,

окуная в тоску и туманы.

 

Золотые лампады круши,

приближая к седому пределу.

В нашем небе не стало души,

потому-то и холодно телу.

 

Выметай этот лиственный сор,

отзвеневший осенней сусалью.

Обезболивай сонный простор

холодов обжигающей сталью.

 

И крутись и вертись допоздна -

и замри на пороге с разбега.

Разъясняется даль. Тишина.

Предвкушение первого снега.

 

3. Из раздела «Книга судьбы. Стихи 2013 года»

 

МАЯТНИК

 

Я лучусь, будто весть о победе; как фанфары на солнце, горю.

Так сияние чищеной меди возвещает успех и зарю.

 

 

А назавтра, в себе разуверясь, немоту испытаю и страх,

и надежды истлеют, как ересь на высоких и жадных кострах.

 

То забьюсь я в угрюмые щели, то воспряну, победу трубя.

О, несносные эти качели – от неверия к вере в себя!

 

 

Это счастье мне выпало снова, это лихо лихое сполна -

объезжать непокорное слово, удалого седлать скакуна.

 

Беспощадна сомнений отрава. Но, не видя путей по прямой,

то налево качнётся, то вправо неприкаянный маятник мой.

 

ЗИМНЕЕ УТРО

 

Ночь, охриплая собака, звёзды, холод и века,

дочь бессонницы и мрака - среднерусская тоска.

 

А наутро - тучи в клочья, скрипы дворницких лопат,

речь воронья да сорочья - нарочита, невпопад.

 

Из подъезда, дверью гулкой салютуя декабрю,

выбираюсь на прогулку и рассвет благодарю

 

за старательных таджиков, расчищающих Москву.

А ещё за что, скажи-ка? - Да за то, что я живу

 

и донашивать ботинки, и протаптывать могу

первозданные тропинки в ослепительном снегу.

 

 

И за то, что, не дождавшись образумленной зари,

словно за ночь настрадавшись, угасают фонари.

 

НОЧНЫЕ СТРАХИ

 

Переулки глухи, гулки, тени гонятся за мной.

Что за глупые прогулки под недоброю луной?

 

Эй, спокойно, без истерик, и пугаться не спеши!

Впереди короткий скверик и, похоже, ни души.

 

Как же, будешь беззаботен, если возится в кустах

и глядит из подворотен распоясавшийся страх.

 

Все тревоги по дороге, если в окнах ни огня.

Перепуганные ноги отделились от меня,

 

и шаги всё чаше, чаще, и всё громче сердца стук...

Только светит шар молчащий, зацепившийся за сук.

 

В РЕСТОРАНЧИКЕ ПРИМОРСКОМ

 

В ресторанчике приморском, на терраске,

где прохладно ближе к вечеру и сыро,

пивом пенным я смывал дневные дрязги,

пыль дорожную и все обиды мира.

 

Я проматывал открыто, без утайки,

состояние души пивным бокалом.

И глядел, как непоседливые чайки

режут небо по немыслимым лекалам.

 

 

Над акациями ветер поднимался

и сгущалось и темнело голубое...

И всё лучше, всё яснее понимался

ровный говор черноморского прибоя.

 

Я ДВА И ДВА СЛОЖИЛ

 

Я два и два сложил, я их связал 

и стопку бросил в угол по привычке.

Душа теперь похожа на вокзал,

куда не ходят даже электрички.

 

Тут залы ожидания в пыли,

а живопись на стенах коридора

причудливей фантазии Дали,

разнузданнее кисти Сальвадора.

 

Умолкла безалаберная речь,

ушла она с букетами, вещами.

Ни сладкого тепла счастливых встреч,

ни слёз тебе, ни трепета прощаний.

 

 

Ослеп, оглох и онемел перрон,

и рельсы обленившиеся ржавы.

И сумрачно, как после похорон

судьбы, любви, надежды и державы.

 

КНИГА СУДЬБЫ

 

В книге судьбы не найти оглавления, 

не разобрать ненаписанных строк.

 

Шумно страницы листает волнение,

только никак не найдёт эпилог.

 

 

То ли с надеждою, то ли с тревогою,

сутки за сутками, лист за листом,

 

ищет измученно зрение строгое,

чем и когда завершается том.

 

Всё, что начертано, не исполняется, -

ереси планов и лесть ворожбы...

Время подходит и тихо склоняется

над незаконченной книгой судьбы.