И.А. Гончаров "Обрыв"

"Вот что ты сделал!" - опять стукнул молот ему в голову.
"Из логики и честности, - говорило ему отрезвившееся от пьяного
самолюбия сознание, - ты сделал две ширмы, чтоб укрываться за них с своей
"новой силой", оставив бессильную женщину разделываться за свое и за твое
увлечение, обещав ей только одно: "Уйти, не унося с собой никаких "долгов",
"правил" и "обязанностей"... оставляя ее нести их одну..."
"Ты не пощадил ее "честно", когда она падала в бессилии, не сладил
потом "логично" с страстью, а пошел искать удовлетворения ей, поддаваясь
"нечестно" отвергаемому твоим "разумом" обряду, и впереди заботливо сулил -
одну разлуку! Манил за собой и... договаривался! Вот что ты сделал!" -
стукнул молот ему в голову еще раз.
"Волком" звала она тебя в глаза, "шутя", - стучал молот дальше, -
теперь, не шутя, заочно, к хищничеству волка - в памяти у ней останется
ловкость лисы, злость на все лающей собаки, и не останется никакого следа -
о человеке! Она вынесла из обрыва - одну казнь, одно неизлечимое терзание на
всю жизнь: как могла она ослепнуть, не угадать тебя давно, увлечься,
забыться!.. Торжествуй, она никогда не забудет тебя!"

))) и оять Стругацкие/сказка о тройке/

" - Пункт восьмой. Профессия и место работы в настоящее время: читатель поэзии, ам-фи-бра-хист, пребывает в краткосрочном отпуске. Пункт девятый...
- Подождите, - сказал Хлебовводов. - Работает-то он где?
- В настоящее время он в отпуске, - пояснил комендант. - В краткосрочном.
- Это я без тебя понял, - возразил Хлебовводов. - Я говорю: специальность у него какая?
Комендант поднял папку к глазам.
- Читатель... - сказал он. - Стихи, видно, читает.
Хлебовводов ударил по столу ладонью.
- Я тебе не говорю, что я глухой, - сказал он. - Что он читает, это я слышал. Читает и пусть себе читает в свободное от работы время. Специальность, говорю! Работает где, кем?
Выбегалло отмалчивался, и я не вытерпел.
- Его специальность - читать поэзию, - сказал я. - Он специализируется по амфибрахию.
Хлебовводов посмотрел на меня с подозрением.
- Нет, - сказал он. - Амфибрахий - это я понимаю. Амфибрахий там... то, се... Я что хочу уяснить? Я хочу уяснить, за что ему жалованье плотят, зарплату.
- У них зарплаты как таковой нет, - пояснил я.
- А! - обрадовался Хлебовводов. - Безработный! - Но он тут же опять насторожился. - Нет, не получается!.. Концы с концами у вас не сходятся. Зарплаты нет, а отпуск есть. Что-то вы тут крутите, изворачиваетесь вы тут что-то...
- Грррм, - произнес Лавр Федотович. - Имеется вопрос к докладчику, а также к научному консультанту. Профессия дела номер семьдесят два.
- Читатель поэзии, - быстро сказал Выбегалло. - И вдобавок... эта... амфибрахист.
- Место работы в настоящее время, - сказал Лавр Федотович.
- Пребывает в краткосрочном отпуске. Отдыхает, значить, краткосрочно.
Лавр Федотович, не поворачивая головы, перекатил взгляд в сторону Хлебовводова.
- Имеются еще вопросы? - осведомился он.
Хлебовводов тоскливо заерзал. Простым глазом было видно, как высшая доблесть солидарности с мнением начальства борется в нем с не менее высоким чувством гражданского долга. Наконец гражданский долг победил, хотя и с заметным для себя ущербом.
- Что я должен сказать, Лавр Федотович, - залебезил Хлебовводов. - Ведь вот что я должен сказать! Амфибрахист - это вполне понятно. Амфибрахий там... то, се... И насчет поэзии все четко. Пушкин там, Михалков, Корнейчук... А вот читатель... Нет же в номенклатуре такой профессии! И понятно, что нет. А то как это получается? Я, значит, стишки почитываю, а мне за это - блага, мне за это - отпуск... Вот что я должен уяснить.
Лавр Федотович взял бинокль и воззрился на Выбегаллу.
- Заслушаем мнение консультанта, - объявил он.
Выбегалло поднялся.
- Эта... - сказал он и погладил бороду. - Товарищ Хлебовводов правильно здесь заостряет вопрос и верно расставляет акценты. Народ любит стихи - се ля мэн сюр ле кер ке же ву ле ди! [Я говорю вам это, положив руку на сердце] Но всякие ли стихи нужны народу? Же ву деманд анпе [Я вас спрашиваю], всякие ли? Мы с вами, товарищи, знаем, что далеко не всякие. Поэтому мы должны очень строго следовать... эта... определенному, значить, курсу, не терять из виду маяков и... эта... ле вин этире иль фо ле боар [Когда вино откупорено, его следует выпить]. Мое личное мнение вот какое: эдэ - туа э дье тедера [Помогай себе сам, тогда и бог тебе поможет]. Но я предложил бы еще заслушать присутствующего здесь представителя товарища Привалова, вызвать его, так сказать, в качестве свидетеля...
Лавр Федотович перевел бинокль на меня. Хлебовводов сказал:
- А что ж, пускай. Все равно он постоянно выскакивает, не терпится ему, вот пускай и прояснит, раз он такой шустрый...
- Вуаля, - с горечью сказал Выбегалло, - ледукасьен куон донно женжен дапрезан! [Вот воспитание, какое дают теперь молодым людям]
- Вот я и говорю, пускай, - повторил Хлебовводов.
- Слово предоставляется свидетелю Привалову, - произнес Лавр Федотович, опуская бинокль.
Я сказал:
- У них там очень много поэтов. Все пишут стихи, и каждый поэт, естественно, хочет иметь своего читателя. Читатель же - существо неорганизованное, он этой простой вещи не понимает. Он с удовольствием читает хорошие стихи и даже заучивает их наизусть, а плохие знать не желает. Создается ситуация несправедливости, неравенства, а поскольку жители там очень деликатны и стремятся, чтобы всем было хорошо, создана специальная профессия - читатель. Одни специализируются по ямбу, другие - по хорею, а Константин Константинович - крупный специалист по амфибрахию и осваивает сейчас александрийский стих, приобретает вторую специальность. Цех этот, естественно, вредный, и читателям полагается не только усиленное питание, но и частые краткосрочные отпуска.
- Это я все понимаю! - проникновенно вскричал Хлебовводов. - Ямбы там, александриты... Я одного не понимаю: за что же ему деньги плотят? Ну сидит он, ну читает. Вредно, знаю! Но чтение - дело тихое, внутреннее, как ты его проверишь, читает он или кемарит, сачок?.. Я помню, заведовал я отделом в инспекции по карантину и защите растений, так у меня попался один... Сидит на заседании и вроде бы слушает, даже записывает что-то в блокноте, а на деле спит, прощелыга! Сейчас по конторам многие навострились спать с открытыми глазами... Так вот я и не понимаю: наш-то как? Может, врет? Не должно же быть такой профессии, чтобы контроль был невозможен - работает человек или, наоборот, спит?
- Это все не так просто, - возразил я. - Ведь он не только читает, ему присылают все стихи, написанные амфибрахием. Он должен все их прочесть, понять, найти в них источник высокого наслаждения, полюбить их и, естественно, обнаружить какие-нибудь недостатки. Об этих всех своих чувствах и размышлениях он обязан регулярно писать авторам и выступать на творческих вечерах этих авторов, на читательских конференциях, и выступать так, чтобы авторы были довольны, чтобы они чувствовали свою необходимость... Это очень, очень тяжелая профессия, - заключил я. - Константин Константинович - настоящий герой труда.
- Да, - сказал Хлебовводов. - Теперь я уяснил. Полезная профессия. И система мне нравится. Хорошая система, справедливая".

я извиняюсь за простыню, но вырывать что то из контекста не хотелось)))

* * *

На доске малиновой, червонной,
На кону горы крутопоклонной, -
Втридорога снегом напоенный,
Высоко занесся санный, сонный
Полу-город, полу-берег конный,
В сбрую красных углей запряженный,
Желтою мастикой утепленный
И перегоревший в сахар жженый.
Не ищи в нем зимних масел рая,
Конькобежного фламандского уклона,
Не раскаркается здесь веселая, кривая,
Карличья, в ушастых шапках стая, -
И меня сравненьем не смущая,
Срежь рисунок мой, в дорогу крепкую влюбленный,
Как сухую, но живую лапу клена
Дым уносит, на ходулях убегая...

Осип Мандельштам


Насчет цитат - это мне никогда не удавалось. Я либо люблю сочинение от начала и до конца, либо - не приемлю. Как цитировать, например, "Последнюю ленту Крэппа" Беккета или "Процесс" Кафки? Или "Портрет художника в юности" Джойса? "Улисса" тем паче...

Мама, учительница литературы, пеняла: почему ты в сочинениях не цитируешь критиков? Я бы тебе больше тройки не поставила. - А мне были дороги только собственные размышления...


* * *

Ниоткуда, с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая - но неважно даже кто,
ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже... Не Ваш, но
и ничей верный друг Вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях...
Я любил тебя больше, чем ангелов и Самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих.

Поздней ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне-
как НЕ сказано ниже, по крайней мере, -
я взбивая подушку мычащим "ты"
за морями, которым - конца и края...
В темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало, повторяя...

Иосиф Бродский

из любимого М.А. Булгакова

"- Всего хорошего, мессир, - произнесла она вслух, а сама подумала: "Только бы выбраться отсюда, а там уж я дойду до реки и утоплюсь".
- Сядьте-ка, - вдруг повелительно сказал Воланд. Маргарита изменилась в лице и села. - Может быть, что-нибудь хотите сказать на прощанье?
- Нет, ничего, мессир, - с гордостью ответила Маргарита, - кроме того, что если я еще нужна вам, то я готова охотно исполнить все, что вам будет угодно. Я ничуть не устала и очень веселилась на балу. Так что, если бы он и продолжался еще, я охотно предоставила бы мое колено для того, чтобы к нему прикладывались тысячи висельников и убийц, - Маргарита глядела на Воланда, как сквозь пелену, глаза ее наполнялись слезами.
- Верно! Вы совершенно правы! - гулко и страшно прокричал Воланд, - так и надо!
- Так и надо! - как эхо, повторила свита Воланда.
- Мы вас испытывали, - продолжал Воланд, - никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина! - Воланд сорвал тяжелый халат с Маргариты, и опять она оказалась сидящей рядом с ним на постели. - Итак, Марго, - продолжал Воланд, смягчая свой голос, - чего вы хотите за то, что сегодня вы были у меня хозяйкой? Чего желаете за то, что провели этот бал нагой? Во что цените ваше колено? Каковы убытки от моих гостей, которых вы сейчас наименовали висельниками? Говорите! И теперь уж говорите без стеснения: ибо предложил я."

Виктор Суворов "Аквариум"

...Мы снова смеёмся. Он старается угадать, какой я национальности. Грек? Югослав? Смесь чеха и итальянца? Да нет же, я русский. Мы оба хохочем. Что же ты тут, русский, делаешь? Я - шпион! Ты хочешь меня завербовать? Да! Мы хохочем до упаду. Потом он вдруг перестаёт смеяться.
- Ты правда русский?
- Правда.
- Ты шпион?
- Шпион.
- Ты пришёл вербовать меня?
- Тебя.
- Ты всё обо мне знаешь?
- Не всё, но кое-что.
....
- Твоя служба - КГБ?
- Нет. ГРУ.
- Никогда не слышал.
- Тем лучше.
- Слушай, русский. Я давал клятву не передовать никаких секретов иностранным державам.
- Никаких секретов передавать не надо. ... Ты напишешь книгу.
- Про что?
- Про подводные лодки на базе Рота.
- Ты знаешь, что я с этой базы?
- Поэтому я вербую тебя, а не тех за соседним столом.
....
- Слушай, русский, я напишу книгу, и что дальше?
- Я опубликую эту книгу в Советском Союзе.
- Миллион копий?
- Нет. Только сорок три копии.
- Немного.
- Мы платим семнадцать тысяч долларов за каждую копию. 10% мы платим немедленно. Остальные сразу по получении рукописи, если, конечно, в ней освещены вопросы, интересующие наших читателей. Потом книгу можно опубликовать и по-английски. Если западному читателю что-то может быть неинтересно, это можно в американском издании опустить. Так что никакой передачи секретов нет. Есть только свобода печати, и ничего более. Люди пишут не только про подводные лодки, но и про кое-что пострашней, и их никто за это не судит.
- И всем им вы тоже платите?
- Некоторым.
Я оплатил счёт и пошёл спать в свой номер.

Я был и остаюсь в восторге от изящества этой вербовки.

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
Лишь именем одним я называюсь,
На самом деле то, что именуют мной, —
Не я один. Нас много. Я — живой
Чтоб кровь моя остынуть не успела,
Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела!
И если б только разум мой прозрел
И в землю устремил пронзительное око,
Он увидал бы там, среди могил, глубоко
Лежащего меня. Он показал бы мне
Меня, колеблемого на морской волне,
Меня, летящего по ветру в край незримый,
Мой бедный прах, когда-то так любимый.

А я все жив!

Заболоцкий

О.Уальд "Портрет Дориана Грея"

Как это ни печально, Гений, несомненно, долговечнее Красоты. Потому-то мы так и стремимся сверх всякой
меры развивать свой ум. В жестокой борьбе за существование мы хотим сохранить хоть что-нибудь устойчивое, прочное, и начиняем голову фактами и всяким хламом в бессмысленной надежде удержать за собой место в жизни.
Высокообразованный, сведущий человек -- вот современный идеал. А мозг такого высокообразованного человека -- это нечто страшное! Он подобен лавке антиквария, набитой всяким пыльным старьем, где каждая вещь оценена гораздо выше своей настоящей стоимости...

Э.Хемингуэй. Старик и море.

Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-испа­нски люди, которые его любят. Порою те, кто его любит, говорят о нем дурно, но всегда как о женщине, в женском роде.
Рыбаки помоложе, из тех, кто пользуется буями вместо поплавков для своих снастей и ходит на моторных лодках, купленных в те дни, когда акулья печенка была в большой цене, называют море el mar, то есть в мужском роде. Они говорят о нем как о простра­нстве, как о сопернике, а порою даже как о враге.
Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдум­анные или недобрые поступки, — что поделаешь, такова уж ее природа.
«Луна волнует море, как женщину», — думал старик.

Харуки Мураками "Норвежский лес"


- Ватанабэ, а все-таки, почему у тебя такой вид убитый?
- Оттого, наверное, что все еще не могу полюбить этот мир, - сказал я,
подумав. - Такое почему-то ощущение, что этот мир ненастоящий.
Она смотрела мне в лицо, подперев подбородок рукой.
- У джима Моррисона в песне явно что-то такое было.
- People are strange when you are a stranger.
- Peace, - сказала она
- Peace, - повторил я.
- Как насчет со мной в Уругвай свалить? - сказала она, все так же
подпирая подбородок рукой. - Бросить весь этот университет, семью, любимых.
- Тоже неплохо, - сказал я, смеясь.
- Здорово было бы послать все к черту и уехать туда, где никто-никто
тебя не знает, как думаешь? Мне иногда так хочется это сделать! Вот увез бы
ты меня вдруг куда-то далеко-далеко, я бы тебе детей нарожала, здоровых, как
быков. И все жили бы счастливо. Носились бы по дому.
Я смеясь опрокинул третий стакан водки с тоником.
- Не хочешь, видно, пока детей, здоровых, как быки? - сказала она.
- Интересно было бы. Посмотреть бы, какие они будут.
- да не хочешь, и не надо, - сказала она, поедая фисташки. - Просто
напилась среди дня, и в голову лезет ерунда всякая. Все к черту послать,
уехать куда-то. Уругвай, не Уругвай, поедешь туда, а там все равно все то же
самое будет...

А.Н. Толстой "Сорочьи сказки"

Захотела свинья ландшафт писать. Подошла к забору, в грязи обвалялась, потерлась потом грязным боком о забор – картина готова. Свинья отошла, прищурилась и хрюкнула.

Тут скворец подскочил, попрыгал, попикал и говорит:

– Плохо, скучно!

– Как? – сказала свинья и насупилась – прогнала скворца.

Пришли индюшки, шейками покивали и сказали:

– Так мило, так мило!

А индюк шаркнул крыльями, надулся даже, покраснел и гаркнул:

– Какое великое произведение!

Прибежал тощий пес, обнюхал картину и сказал:

– Недурно, с чувством, продолжайте, – и поднял заднюю ногу.

Но свинья даже и глядеть на него не захотела. Лежала свинья на боку, слушала похвалы и похрюкивала.

В это время пришел маляр, пхнул ногой свинью и стал забор красной краской мазать. Завизжала свинья, на скотный двор побежала:

– Пропала моя картина, замазал ее маляр краской. Я не переживу горя!

– Варвары, варвары, – закурлыкали голуби.

Все на скотном дворе охали, ахали, утешали свинью, а старый бык сказал:

– Врет она. Переживет.