эпистола
Ты говорила: "он любит тебя". Ты переживала каждую нашу размолвку, как своё личное горе, а нашим примирениям радовалась, как собственной удаче. Ты ночей не спала, принимая у себя плачущего Августа, когда не принимала его я, и жалела с терпением Агнес Годжа, наверняка целуя его морщинистые щёки клейкими губами - точно так же, как ты целовала меня, успокаивая, когда я порывалась покончить с Августом раз и навсегда.
Я и теперь чувствую на щеке твои большие мокрые губы, но и по сей день я не в силах понять этой самоотверженности – во что бы то ни стало, устоять на подножке поезда-призрака братьев Бензини.
Может быть, тебе нравятся пьяные выходки шпрехшталмейстера Эрла? То, как всякий раз он, накачивая элем своё распущенное брюхо, трясёт им, оголяясь пред тобой, изображающей смущение?
Или, по какой-то, понятной только тебе одной, причине доставляют удовольствие оправдания Августа, замучившего дрессурой очередную болонку до смерти; нужда хватать его за руки, когда он, по своему обыкновению, сердечно раскаявшись, закидывает лонжу на штамборт и кричит, рыдая: "Я не могу без неё жить, Марлен!"; тебе приятно прижимать его плешивую голову к груди, чувствуя, как горячие слёзы изверга стекают по ложбинке в лузу твоего пупка и шептать, заклиная: "Ты гений, Августо, ты божественен…"?
А между тем - об этом лучше тебя знаю только я - Август никогда не был дрессировщиком, но всегда был изощрённым живодёром.
Когда ты говорила: "Да, он – подлец, но он любит тебя и, умоляю, Риз, не уходи сейчас – потерпи, иначе он возненавидит нас обеих, и ни мне ни тебе не удастся избавиться от его преследований...", ты, чёрт возьми, знала, что я уйду именно сейчас, не дожидаясь удобного для тебя "потом", и не потому, что в Детройте я встретила давнего друга Джекобса, а потому, что к тому времени мои белые тигры возненавидели Августа так, как могут возненавидеть своего мучителя только прекрасные хищники, униженные истязаниями в неволе - и тогда ты решила разыграть свою партию.
Так чего ты так боялась, Марлен, когда оклеветав меня, помогала разъярённому Августу - бледному и неловкому, расчленять тело моё кривым ножом шпрехшталмейстера? Какой страх парализовал твоё сознание, когда, сидя за одним столом с чавкающими Эрлом и Августом, ты облизывала губы, отправляя в рот по кусочку – с вилочки, ещё кровоточащую плоть мою?
Что за ужас стоит в глазах твоих теперь, когда видишь шествующих по небу тигров – белых как снега Тибета? Отчего заикаешься, и руки твои трясутся, когда я стою пред тобой - живая?
Неужели только догадка о том - чем же сыты ваши желудки вот уже несколько месяцев - так страшна и омерзительна?
О, моя милая Марлен, когда ты прочтёшь эти строки Августу, всё тот же страх заставит тебя изобразить безразличие, словно прочитанное не о тебе; а душегуб Август, зная, что в услышанном ничего, кроме правды, сделает вид, что не верит ушам своим, ибо ложь - это единственное, что не страшит вас обоих.
