" ... И мы разделись в этой полутёмной комнате с одним маленьким незашторенным окном, выходящим на берег озябшего моря. Он ни разу не прикоснулся ко мне, более того, все эти сумрачные три минуты оставался на расстоянии двух шагов: первого — длинного, как ночь перед казнью, и второго — короткого, словно вдох между поцелуями. Он сосредоточенно расстёгивал свою рубашку, неторопливо оглаживая и покручивая в пальцах каждую пуговицу. Когда я представила, что скоро он будет делать это с моими сосками, меня бросило в дрожь. Я нервно дёрнула "молнию" на платье и в одно движение выскользнула из холодного шёлка. Мужчина исподлобья бросил на меня короткий взгляд и ничего не сказал, но расстегнул ремень на брюках и медленно потянул вниз застёжку. Мы стояли напротив друг друга, нагие, как первые люди до грехопадения, и время, внезапно обретшее плотность, обволакивало нас, будто янтарная смола. Сердце моё, напротив, ускорилось настолько, что я едва не вышагнула из тела, как минуту назад — из платья. Преодолевая дрожь, я протянула к нему руку, но он откачнулся в сторону и сухо обронил:
— Ложись на кровать лицом к окну. Ничего не говори, только слушай.
Голос его звучал негромко, но столь повелительно и твёрдо, что я беспрекословно повиновалась. Кровать едва скрипнула под весом моего тела, словно и она признавала за ним право возводить тишину в закон.
Теперь я была лишена возможности видеть то, что он делает, и могла ориентироваться лишь на слух. Он передвигался легко и практически бесшумно, поэтому только скрип кровати дал мне понять, что мужчина находится за моей спиной. Он по-прежнему не прикасался ко мне — лежал не шевелясь. Не знаю, с чего я взяла, что он принял ту же позу, что и я — на правом боку, слегка поджимая левую ногу, — но уверенность в этом была так велика, что я решила не спорить с интуицией.
... Потом он заговорил. Ещё тише, чем прежде, но отчетливо, вкладывая в каждое слово силу своего желания. Он гладил меня словами, покусывал, дразнил, он раздвигал ими мои ноги и вкладывал их в меня, и неспешно, долго ласкал — чтобы уже через секунду грубо всунуть их в мой рот, чтобы вздернуть меня за волосы, чтобы навалиться всем весом, распять, обездвижить, отобрать воздух и сознание. И — разбудить меня ими, и опять обласкать, и вознести, и поклоняться моим судорогам, и молиться на мои размётанные волосы, и пить мои слёзы, которые наиболее горьки в минуты счастья.
... Позже мы стали близки, и всё было так, как обещал его голос, который не мог принадлежать только человеку. Но даже на пике острейшего удовольствия я не могла не сожалеть о невозвратности того постижения себя и бездны, которое он открыл для меня посредством слова. Мы были равно искушены и лишены стыда и страха. Дважды за эту ночь янтарного времени он воцарялся на мне, и дважды я взяла его так, как это делали царицы амазонок. После он попросил передышки. Я раскрыла ему объятия и приняла его тепло, и уже через минуту он крепко спал, пока не ослабляя кольцо рук. Я смотрела на его лицо — в свете полной Луны суть его была обман, и передо мной последовательно менялись все его маски и личины. В последней явленной я узнала Пана и прижала палец к его губам, запечатывая слова приветствия. После этого лицо его расслабилось, и за внешней бронёй морщин, свойственных людям, контролирующим себя даже во сне, я увидела его лик, ещё совсем юный, недавно себя осознавший и страдающий от этого. Его я поцеловала — медленно, без огня и вожделения — и он тоже уснул. Смола времени перестала сочиться из обломанной ветви украденной ночи, над морем, не касаясь воды и не замочив подола, пробежала вечно юная Эос, и я поняла, что пора уходить..."
<...>
— Ты ещё вернешься к нему? — я гладила её по тонкому плечу, заранее зная ответ.
— Нет. Я люблю его. Он часть меня. Он больше чем человек, но меньше чем мысль, помысленная Богом. Он мне предназначен. Но я никогда не стану его искать, потому что иначе мы оба закончимся, когда родится наш ребёнок... Обними меня. Поцелуй меня... Я хочу отдохнуть.
Она потянулась ко мне, глаза её были черны и уже ничего не видели. Она уходила.
Я обняла её так крепко, что атомы наших тел потеряли память о принадлежности и начали перемешиваться, готовясь к очередному изменению. Когда я целовала её — нежно, раздвигая языком спящие губы, — её не стало.
Я улеглась в постель, слушая, как, сладко зевая, устраивается во мне создательница миров из ничего и богов из праха. Вечно с ней так — обретая тело и временную самостоятельность, она забывает, что все преходяще и только я неизменна. Но, хвала неоткрытым богам, она умеет возвращаться домой, как недавно придуманная ею кошка.
Третья, самая маленькая луна моего мира, заблудившись над океаном, робко постучала в окно и спросила дорогу на ту сторону неба, но я лениво отмахнулась. Хотелось спать...
— Ложись на кровать лицом к окну. Ничего не говори, только слушай.
Голос его звучал негромко, но столь повелительно и твёрдо, что я беспрекословно повиновалась. Кровать едва скрипнула под весом моего тела, словно и она признавала за ним право возводить тишину в закон.
Теперь я была лишена возможности видеть то, что он делает, и могла ориентироваться лишь на слух. Он передвигался легко и практически бесшумно, поэтому только скрип кровати дал мне понять, что мужчина находится за моей спиной. Он по-прежнему не прикасался ко мне — лежал не шевелясь. Не знаю, с чего я взяла, что он принял ту же позу, что и я — на правом боку, слегка поджимая левую ногу, — но уверенность в этом была так велика, что я решила не спорить с интуицией.
... Потом он заговорил. Ещё тише, чем прежде, но отчетливо, вкладывая в каждое слово силу своего желания. Он гладил меня словами, покусывал, дразнил, он раздвигал ими мои ноги и вкладывал их в меня, и неспешно, долго ласкал — чтобы уже через секунду грубо всунуть их в мой рот, чтобы вздернуть меня за волосы, чтобы навалиться всем весом, распять, обездвижить, отобрать воздух и сознание. И — разбудить меня ими, и опять обласкать, и вознести, и поклоняться моим судорогам, и молиться на мои размётанные волосы, и пить мои слёзы, которые наиболее горьки в минуты счастья.
... Позже мы стали близки, и всё было так, как обещал его голос, который не мог принадлежать только человеку. Но даже на пике острейшего удовольствия я не могла не сожалеть о невозвратности того постижения себя и бездны, которое он открыл для меня посредством слова. Мы были равно искушены и лишены стыда и страха. Дважды за эту ночь янтарного времени он воцарялся на мне, и дважды я взяла его так, как это делали царицы амазонок. После он попросил передышки. Я раскрыла ему объятия и приняла его тепло, и уже через минуту он крепко спал, пока не ослабляя кольцо рук. Я смотрела на его лицо — в свете полной Луны суть его была обман, и передо мной последовательно менялись все его маски и личины. В последней явленной я узнала Пана и прижала палец к его губам, запечатывая слова приветствия. После этого лицо его расслабилось, и за внешней бронёй морщин, свойственных людям, контролирующим себя даже во сне, я увидела его лик, ещё совсем юный, недавно себя осознавший и страдающий от этого. Его я поцеловала — медленно, без огня и вожделения — и он тоже уснул. Смола времени перестала сочиться из обломанной ветви украденной ночи, над морем, не касаясь воды и не замочив подола, пробежала вечно юная Эос, и я поняла, что пора уходить..."
<...>
— Ты ещё вернешься к нему? — я гладила её по тонкому плечу, заранее зная ответ.
— Нет. Я люблю его. Он часть меня. Он больше чем человек, но меньше чем мысль, помысленная Богом. Он мне предназначен. Но я никогда не стану его искать, потому что иначе мы оба закончимся, когда родится наш ребёнок... Обними меня. Поцелуй меня... Я хочу отдохнуть.
Она потянулась ко мне, глаза её были черны и уже ничего не видели. Она уходила.
Я обняла её так крепко, что атомы наших тел потеряли память о принадлежности и начали перемешиваться, готовясь к очередному изменению. Когда я целовала её — нежно, раздвигая языком спящие губы, — её не стало.
Я улеглась в постель, слушая, как, сладко зевая, устраивается во мне создательница миров из ничего и богов из праха. Вечно с ней так — обретая тело и временную самостоятельность, она забывает, что все преходяще и только я неизменна. Но, хвала неоткрытым богам, она умеет возвращаться домой, как недавно придуманная ею кошка.
Третья, самая маленькая луна моего мира, заблудившись над океаном, робко постучала в окно и спросила дорогу на ту сторону неба, но я лениво отмахнулась. Хотелось спать...
