Мне припомнить, скажите, дано времена хана Крыма – Гирея?
Мысли скачут, пьянят, как вино, связной речи намного быстрее.
Чуть прикрою глаза, я слова вспоминаю фонтана Омера…
Так давно… с плеч летит голова; злые думы, вы сабли острее:
Те, кто ниже колёсной чеки, пополняли ряды обречённых!
Род – вода пересохшей реки, чёрный парус потери на рее.
Разве сердце твоё промолчит? Будь и камнем оно – отзовётся!
Звук обвала в горах – до Керчи… Это сердце кричит! Поскорее!
Торопись, подтянись, караван! Здесь разбойников бродит немало,
Только сталь их сердец не тюрьма – звоном сабель звучат с колыбели.
Но ни звука из чёрных сердец на моленья сосулек надежды:
В сердце ком – ком из шерсти овец, тишина поглощает капели.
Там, где хан проходил – лишь разор, ветер пепел разносит по снегу.
Нет в степи деревца, чёрен взор, словно след от бича в белом теле.
Но старел Крым-Гирей и слабел чёрный дух из бездушного сердца…
Евнух в ноги упал: «Крым-Гирей, мы девицу нашли еле-еле!
Нет другой в целом свете такой, кроткий ангел она, тоньше лани,
Кожа, будто рассвет над рекой, украшение ханской постели!
Водопадом полночной струи по шелкам нежат волосы плечи,
Как поэма пера Низами, чёрной вязью в бумажной метели».
Но не выпало хану обнять. Как цветок засыхает в неволе,
Деляре в лихорадке огня уходила… Ушла в мир, где тени.
И узнал хан, что сердце болит, и страдает, и мечется искрой:
Тени… Тени сгоревшей любви на осколках его вожделений!
«Есть ваятель Омер, о мой хан…», – зашептали уста царедворца…
Речь чужая – поющий бархан, засыпала огонь на поленьях…
Мастер низко склонясь, перед ханом о любви слушал дивные речи…
И заплакал неплакавший камень, и слеза прорвалась на колени.
