Теперь без Лимонова
Ах, какие он шил джинсы в 60-тых! Сначала бомонд Харькова, а потом и Москвы готов был платить за рукотворные штаны от Лимонова большие деньги.
Ах, какой неодолимой костью в горле он был у КГБ и Андропова лично – завербовать не получилось, пришлось выдавливать из страны. И какая поразительная метаморфоза произошла с Эдуардом в США и во Франции, когда яростный антисоветчик в СССР, на Западе вдруг становится социалистом и яростным обличителем капитализма. Впрочем, посадили его только в путинской России. После отсидки Лимонов резко прибавил в оппозиционной активности. И снова, как и всегда, был крайне неугодным. Но тут вдруг на какое-то время государством был взят курс на восстановление СССР, и Лимонова, одного из главных адептов старо-нового нашенского империализма, стали приглашать в ток-шоу на все ТВ-каналы, сделали главным колумнистом официальных СМИ и тд. Но «Дед» постоянно выкидывал фортеля: то не к месту и в прямом эфире вспоминал томящихся до сих пор в российских застенках соратников-«нацболов» (партия, запрещённая в РФ), то вдруг слишком громко и многократно произносил слишком острое для среды медиа-проституток слово «русские, русский», вместо разрешённого-рекомендованного и кастрированного «россиянский».
Дед умер, потому что ему нельзя было с властью, мейнстримом. Организм запротивился и дал сбой. Он ушёл свободным и могучим, каким и был всегда.
На осознание места Лимонова в литературе понадобится ещё много времени. Как говорится, «большое видится на расстоянии». Но уже сейчас понятно, что литература наша стала меньше. Ведь если меньше на одного стало свободного, то большинство теперь – «жестокие партийные девственницы» по Мандельштаму, да «лицейская сволочь, разрешённая большевиками для пользы науки».
Всё. Деда больше нет.
-----------------------------------
"Стихи Э. Лимонова требуют от читателя известной подготовки. То, что представляется в них эксцентрическим, на деле есть ничто иное, как естественное развитие той поэзии, основы которой были заложены М.В. Ломоносовым и освоены в нашем столетии Хлебниковым и поэтами группы Обериу. Обстоятельством, сближающим творчество Э. Лимонова с последними, служит глубокий трагизм содержания, облеченный, как правило, в чрезвычайно легкие одежды абсолютно сознательного эстетизма, временами граничащего с манерностью. Обстоятельством же, отличающим Э. Лимонова от обериутов и вообще от всех остальных существующих или существовавших поэтов, является то, что стилистический прием, сколь бы смел он ни был (следует отметить чрезвычайную перенасыщенность лимоновского стиха инверсиями), никогда не самоцель, но сам как бы дополнительная иллюстрация высокой степени эмоционального неблагополучия — то есть того материала, который, как правило, и есть единый хлеб поэзии. Э. Лимонов — поэт, который лучше многих осознал, что путь к философическим прозрениям лежит не столько через тезис и антитезис, сколько через самый язык, из которого удалено все лишнее".
Иосиф Бродский, 1978 год.
Стихи разных лет
От лица какого-то неопределенного, смутного.
Кого-то вроде себя, кого-то такого, с чем-то.
трагическим, с полуфразой — полувздохом.
с налетом фантазии, с большим летним днем
и вам нужно, чтобы закатываясь
светило не повредило вам головы
сколько нежных лучей на книгах
растоптанная дедовская пыль
как не хватает знатоков античности
бесполезных и красивых старцев, редкобородых
в доме пергамента, в море волны
тихий сытый обед посредине лета
в восторженно открытой груди застряли
цветы полевые, колечки ромашки
и белоснежные вздохи наполняют дом
в свечении ужаса он видит птицеферму
сгущающийся дождь, поголовье кур
и видит он взором черным
пустые углы лилового двора
Двор политический, здесь со скрипом
казак Матвей натаскавши кольев
в землю вбивает, плетет руками
бородатые плечи, уханье ног
на завороженной штанине пятна
солнечный сап и рык
отчего так долго
отчего так сладко
столько обитателей стоит на горе
по нежной статуе школьного героя
гуляет глянец, гуляет гипс
поблизости живет мать-старушка
сухие ручки сжимают плакат
В тени в темноте выполняет город
свои функции, играет свою роль
Рояль дребезжит, везут колбасы
зевотою занялся вон старик
мечтают птицы, пилят бревна
два интеллигента в библиотеке сидят
От войны не осталось разбитых зданий
Все отстроилось и окрепло
набегая на берег река смеется
и как раз за школу солнце зашло
Ужение рыб на закате за школой
скользкие бревна и разговор
Ученик Матвеев. Ученик Тимофеев
Ученица Крюкова и дальше все
Разговор о прериях о пампасах
о свойствах увеличительного стекла
о соседних холмах
о совсем старших классах
безначальный волнующий всегда разговор.
и по прелести рока
по ненасытности судеб
вздыхают юные наши друзья
чтоб бросало их повсюду они мечтают
но трамвайная остановка с места не сойдет
также будет круг, будут эти рельсы
булка, колбаса, клетчатая рубашка
И ван Фонвизин. Степан Бородулин,
милые учителя
блестящие гости земли
* * *
Белый домик голубки
Хитрые маски судеб
Сплетенными вторые сутки
Я оставлял пальцы свои
А земля всегда цвела в мае!
Всегда до грехопадения цвела земля
Земля всегда побуждала к греху
Большому и малому
Возбуждала к пролитию сладкой крови
Ибо что и за жизнь без греха
Что за жизнь
без печали по невинно убиенному
царевичу Димитрию
на песчаных дорожках
в майском саду
Что за ночь
если не убивают Андрея Боголюбского
Если не находят его под крыльцом
Что это за ночь тогда
И разве жаркий летний полдень
это полдень
если он не нагревает
Черных траурных одежд матерей
И белотелых дочек
Ах это не полдень тогда!
* * *
Тканям этой оды шум
ткани мне проникли в ум
помню красные отрезы
помню черное сукно
Магазинные березы
лезут к Харькову в окно
Продавец старинный. Проседь
Мне рулон сукна выносит
Разрешите? На пальто?
Я волнуюсь. Кто я — кто?
Он мистически разводит
руки желтые свои
нужно место он находит
там где хватит для швеи
он сукно перерезает
моя тряпка отползает
остается их рулон
и рулона прежний сон
В старом мире все бывало
туго тряпка обвевала
бледный в зеркале стоял
мамы прихоть выполнял
«Подошло!» Друзья судили
и серьезно отходили
взором меряли вы русского
в ткань завернутого, узкого
Юноша! сегодня день
очень памятный, и тень
от него надолго ляжет
к связям с вещами обяжет
Ты сегодня обручен
при друзьях препровожден
Продолженье кожи — ткань
Производство — Эривань
и живых людей толчки
были мясны и мягки
Все кто был тогда там в зале
Умерли, ушли завяли.
Нас тогда был целый зал
Только мне далось. Бежал.
ЛЮДИ В КЕПКАХ
Мир был прост пред Первой Мировой:
Пышные короны у царей,
Сбруи драгоценные, конвой,
Ротшильды (зачем же им еврей?),
Каски и высокие фуражки,
Гретхены, смиренные Наташки,
Биллы, Гансы, Вани-замарашки…
Армии, как псы, всяк пёс — цепной.
Но когда счёт трупов под Верденом
(Восемьдесят тысяч трупов в сутки!)
Мир уверил, что по этим ценам
Смысла нет держать вас, проститутки!
Бросились сверять их, свирепея,
Русские, германцы, солдатня…
Выдирать царей из эмпирея
(Жаль, что рядом не было меня!)
Жилистые, страстные солдаты,
Обменяв шинели на пальто,
Были им пальто коротковаты,
Кепки впору были им зато…
Людям в кепках крепко надоели,
Люди в котелках и шишаках,
Балерины их, все их фортели,
Пьяные Распутины в соплях,
Все князья великие в усах,
Кайзер, канцлер, хруст в воротничках…
Вышли люди боевого склада,
Младших офицеров племена
Кепка покрывала как награда,
Их мужами сделала война.
Вышли и сказали: "Так не надо,
С нами обращаться, куль говна!"
Взяли револьверы и винтовки.
Сбросили на землю трёх царей.
Ленин, Гитлер были им обновки —
Вышедшие из простых людей…
Лишь английский плебс — лицом о лужу…
Все другие хорошо успели.
Вышли те, кто с пулемётом дружит.
Пулемёты выдавали трели…
Мясники, литейщики, артисты,
Вышибалы и торговцы жестью,
Криминал, студенты, журналисты.
Навалились все ребята вместе…
Власть схватили. Котелки бежали,
Шишаки и аксельбанты тоже.
Кепки управлять Европой стали.
В Дойчланд и у нас провозглашали
Власть такую, что мороз по коже…
***
Ветер Истории дует в глаза
И вот выползает слеза...
Про Гёте, товарищ, напомнил ты мне?
Мне Мефистофель приснился во сне.
С Буонапарте подписку берёт,
Хвост Мефистофеля по полу бьёт,
Буонапарте подрезал мизинец
И получил всю Европу в гостинец.
Ветер Истории Гегеля полы
Славно раздул. Вильгельм-Фридрих весёлый
Маркса тяжёлого предвосхищает,
Гитлер за Гегелем мрачно шагает.
В венской ночлежке, где скучно и сухо,
Гитлер читает "Феноменологию духа".
В танковой битве под Курской дугой
Гегеля школы сошлись меж собой.
Гусениц лязг, вот устроили танцы
Гитлер и Сталин, нео-гегельянцы...
Мощных снарядов и мощной брони
Нету кровавее в мире резни,
Чем разбирательство между родни!
Ветер Истории, дуй мне в глаза!
На Вашингтон навалилась гроза,
Но, в ожиданьи Пунических войн,
Космос спокоен... Космос спокоен...
СВЕТСКАЯ ЖИЗНЬ
Одевай свой пиджак и иди потолкаться под тентом,
Светской жизни пора послужить компонентом,
Чтоб с бокалом шампанского, в свете горящего газа,
Ты стоял. А вокруг — светской жизни зараза...
Ты пришёл за красивым, ужасного видел немало,
За красивым сошёл, бывший зэк, с пьедестала.
Ветерок, дуновение, запах тревожного зала,
Мне всегда будет мало, всего и всегда будет мало...
Светской жизнью, где устрицы вместе с шампанским,
Не убить мне тюрьмы с контингентом бандитским и шпанским.
И какой бы красавицы талию я ни сжимал,
Буду помнить Саратовский мрачный централ.
Наш "третьяк", и под лестницей все мы стоим, пацаны,
И у всех нас срока — до затмениев полных луны.
Пузырьки "Veuve Cliequot" умирают на языке.
Пацаны, я ваш Брат, хоть при "бабочке" и в пиджаке.
Я совсем не забыл скорбный запах тюрьмы и вокзала,
Мне всегда будет мало, всего и всегда будет мало...
Одевай свой пиджак и иди потолкаться под тентом,
Светской жизни пора послужить компонентом...
Магазин
— Мне три метра лент отмерьте
По три метра рыжей красной
— Этой
Этой
— Вж-жик. Три метра…
— Получите… получите…
— Мне пожалуйста игрушку
— Вон — павлин с хвостом широким
Самый самый разноцветный
— Этот?
— Нет другой — левее…
— Вот… Как раз мне подойдет…
— Мне три литра керосина
В бак который вам протягиваю
— Нету керосина!? Как так?!
Ну давайте мне бензин
— Нет бензина!? Вы измучились?!
Шепот — Да она измучилась
посмотри какая хýдая
руки тонкие и желтые
— Но лицо ее красивое
— Да красивое но тощее
— Но глаза ее прекрасны просто!
— Да глаза ее действительно!..
Портрет
На врага голубого в лисьей шапке
В огромных глазах и плечах
Ходит каждый день старушка
Подходя к портрету внука
…Внук мой — ты изображенье
Я люблю тебя как старость
Как не любят помиравших
Я люблю тебя как жалость
Внук в тебя плюю всегда я
О мертвец — мой внук свирепый
Ты лежащий меня тянешь
Поглядом своих очей…
Так старушка рассуждает
И всегда она воюет
Бьет портрет руками в щеки
Или палкой бьет по лбу
Только как-то утомилась
И упала под портретом
И как сердце в ней остановилось
Внук смеясь глядел с портрета
Он сказал «Ну вот и ваша милость!»
Криком рот растворен старый…
Криком рот растворен старый
Что — чиновник — умираешь?
Умираю умираю
Служащий спокойный
И бумаги призываю
До себя поближе
— Что чиновник вспоминаешь
Кверху носом острым лежа?
(Смерть точила нос напильником
Ей такой нос очень нравится)
Вспоминаю я безбрежные
Девятнадцатого августа
Все поля с травой пахучею
С травой слишком разнообразною
Так же этого же августа
Девятнадцатого но к концу
Вспоминаю как ходила
Нахмурённая река
И погибельно бурлила
Отрешенная вода
Я сидел тогда с какой-то
Неизвестной мне душою
Ели мы колбасы с хлебом
Помидоры. Молоко
Ой как это дорого!
— Умираешь умираешь
Драгоценный в важном чине
Вспоминаешь вспоминаешь
О реке и о речной морщине
Память — безрукая статуя конная…
Память — безрукая статуя конная
Резво ты скачешь но не обладатель ты рук
Громко кричишь в пустой коридор сегодня
Такая прекрасная мелькаешь в конце коридора
Вечер был и чаи ароматно клубились
Деревья пара старинные вырастали из чашек
Каждый молча любовался своей жизнью
И девушка в желтом любовалась сильнее всех
Но затем… умирает отец усатый
Заключается в рамку черная его голова
Появляется гроб… появляются слуги у смерти
Обмывают отца… одевают отца в сапоги
Черный мелкий звонок… это память
в конце коридора
Милый милый конный безрукий скач
Едет с ложкой малышка к столовой
Кушать варенье варенье варенье
Элегия № 69
Я обедал супом… солнце колыхалось
Я обедал летом… летом потогонным
Кончил я обедать… кончил я обедать
Осень сразу стала… сразу же началась
Дóжди засвистели… Темень загустела
Птицы стали улетать…
Звери стали засыпать…
Ноги подмерзать…
Сидя в трех рубашках и одном пальто
Пусто вспоминаю как я пообедал
Как я суп покушал еще в жарком лете
Огнемилом лете… цветолицем лете…
Кухарка
Кухарка любит развлеченья
Так например под воскресенья
Она на кухне наведет порядок
И в комнату свою уйдет на свой порядок
Она в обрезок зеркала заколет
Свою очень предлинную косу
Тремя ее железками заколет
Потом еще пятью
А прыщик на губе она замажет
И пудрою растительной затрет
В глаза немного вазелину пустит
Наденет длинно платье и уйдет
Но с лестницы вернется платье снимет
Наденет длинно платье поновей
И тюпая своими башмаками
Пойдет с собою в качестве гостей
Она с собой придет к другой кухарке
Где дворник и садовник за столом
Где несколько количеств светлой водки
И старый царскосельский граммофон
«А-ха-ха-ха» она смеется холкой
«У-хи-хи-хи» другая ей в ответ
А дворник и садовник улыбнутся
И хлопают руками по ногам
Сидящие все встанут закрутятся
И юбки будут биться о штаны
О праздник у садовника в меху
И праздник у дворника в руках!
От меня на вольный ветер…
От меня на вольный ветер
Отлетают письмена
Письмена мои — подолгу
Заживете или нет?
Кто вас скажет кто промолвит
Вместо собственных письмен
Или слабая старуха
Гражданин ли тощий эН
Кропоткин
По улице идет Кропоткин
Кропоткин шагом дробным
Кропоткин в облака стреляет
Из черно-дымного пистоля
Кропоткина же любит дама
Так километров за пятнадцать
Она живет в стенах суровых
С ней муж дитя и попугай
Дитя любимое смешное
И попугай ее противник
И муж рассеянный мужчина
В самом себе не до себя
По улице еще идет Кропоткин
Но прекратил стрелять в облáки
Он пистолет свой продувает
Из рта горячим направленьем
Кропоткина же любит дама
И попугай ее противник
Он целый день кричит из клетки
Кропоткин — пиф! Кропоткин — паф!
