Спицей его прозвали за высокий рост и худобу. Потомственный портной, с соответствующей фамилией – Зингер, к которому в застойные времена за "фирмОвой" джинсОй очередь стояла. Целыми днями он жал на педаль швейной машинки-однофамилицы, зарабатывая на хлеб с маслом, а по ночам работал сторожем на швейной фабрике: в те времена к официальному труду обязывала статья УК о тунеядстве.
Спица, наверное, был счастлив. Деньги водились в избытке и женщины к нему сами в жёны набивались; дом полнился изобилием запахов и звуков: ароматы хороших сигарет, добротной фурнитуры, кофе с коньяком – под качественный винил "Цеппилинов" и Хендрикса.
Так бы и жить до конца своих дней, если бы не произошло нечто. Сводный брат Спицы Геша, полукровка по масти и фармазон*, выйдя из мест лишения свободы, соблазнил-таки сороколетнего Спицу на противозаконные действия: выкрасть с фабрики, и без того уже разворованной, мощную швейную машину и оверлок.
С первым вариантом прошло всё гладко, а вот при похищении оверлока накладка вышла. Технических подробностей мероприятия не знаю, знаю только то, что трос оборвался, и упавший со второго этажа агрегат прибил стоящего внизу Гешу насмерть, а карабин этого же троса метко попал Спице в голову, в результате чего он ушел в трёхнедельную кому.
Там к нему являлся убиенный Геша, брал его за руку и водил по эдемским садам, показывая ангелов, и рассказывая о сладком его теперешнем бытие. Среди райских обитателей Спица чувствовал себя неуютно, наверное, ввиду своего не совсем умершего сознания, и, как-то набравшись наглости, спросил:
- Слушай, Геша, ну зачем я тут. Хожу как неприкаянный... Ты меня хоть с Самим познакомь, что ли...
- А зачем я тебе сейчас? - вдруг произнёс Геша не своим голосом, - Сейчас ты ещё не умрёшь. Всё, что тебе надо – я дал при рождении. Или тебе недостаточно?
Тут Спица вдруг засуетился, напрягся, и очнулся от комы - лежащим на койке тюремной больницы, и обвиняемым в двух тяжких преступлениях: краже гос.имущества и непредумышленном убийстве сводного брата.
Так бедный Зингер отхватил срок, и уехал отбывать его казахстанских степях. Очевидцы, знавшие Спицу до всей этой истории - фарцовщики* и воры, говорили, что Зингер после "небытия" очень изменился. Из тихого покладистого швея превратился в борзого зэка со стальными нервами, немногословного, и очень мудрого.
Как менялся Спица видно из его коротких писем:
"...иногда чувствую себя в скафандре или под колпаком. Мозги шевелятся. Может я всё же заново родился?"
"...откуда во мне эта дерзость? Вчера кума послал на х.. при всём отряде. И ничего. Вместо того чтоб отправить в ШИЗО*, меня назначили завхозом.
...теперь у меня много времени для изучения своего внутреннего я. Ведь не может быть, чтоб я вернулся ОТТУДА прежним!"
"...вчера с этапа заехал крытник. Назвал меня петухом. Когда месил рыло в кровь, почему-то орал английские слова.... Это уже интересно....
...с ума сойти, я бегло читаю по английски! Ещё один язык знаю, только не могу понять какой. Похож на хинди."
"... ко мне липнут железные предметы, удерживаю на себе до двух кило металлической проволки. Очень удобно таскать через проходную из рабочей зоны в жилую, для изготовления кипятильников. Братва в шоке!"
"...второй язык, который я знаю в совершенстве, оказался удмуртским. Зачем он мне? Почему не иврит?"
Через год:
" Непроходящий восторг! Я весь в творчестве! Собрал театральный кружок. Поставили "Гамлета". Сначала приходилось кроить из эпизодов. Артисты с трудом осваивают текст. Особенно сложно с чистотой произношения. Режиссер - моё призвание. Хотя с неменьшим удовольствием играю Офелию, и Гертруду. Костюмы шью сам. Я никогда не был так счастлив!"
Всё те же свидетели карманники и мазурики* говорили, что Спица был похож на умалишённого. Сутками не выходил из своей каптёрки, забывая есть и спать. Всё что-то записывал, переписывал, после чего выносил на мусорку кучи рваной бумаги. "Лучше бы пидорки* шил." - досадовали некоторые.
После премьеры "Гамлета" в авторской постановке Зингера, лагерные тихо недоумевали. Спица предельно эмоционально работал в женских ролях, неподдельно страдая и плача на сцене. Кто-то даже заметил Зингеру насчёт его сексуальной ориентации, на что театрал ответил с богемным пафосом:
- С недавних пор, Пузон, мой мир перестал делиться по общеизвестным признакам. В этом мире есть Актёры и есть неблагодарные зрители.
"...начал писать книгу. О духовном. То, что я познал, умирая, не даёт мне покоя. Но театр отнимает большое количество времени. А написание требует огромного сосредоточения. Это будет труд о смысле жизни. О таинстве духа, Боге, если хотите."
"...начальником спецчасти назначили заезжего удмурта. У нас есть, чем задобрить его сучье ментовское сердце!
...ставлю спектакль на тему удмуртского народного эпоса. Актёры отказываются учить текст. Простимулирую кипятильниками и пидорками."
"...три месяца репетиций! Я понял: я счастлив в процессе! Что не сделаешь ради искусства! Взял на себя роль верного коня Донды-Батыра – главного героя удмуртского эпоса.
...эпос не оценён в полной мере. Чекист оказывается совсем не знает родного языка. Паскуда непатриотичная. Ладно, зато участников кружка в течении месяца обещали кормить по "первому столу". Белый хлеб, масло..."
"...начатую рукопись книги изорвал в клочья. Но истина рядом. Только надо без суеты - замереть в тишине, и услышать голос сердца..."
За шесть лет лагеря Спица прославился своей неугомонной тягой к прекрасному. Он поставил ещё несколько спектаклей – "Отелло", "Король Лир", хотя в письмах сообщал следущее: "...к театру я охладел. Это пройденный этап. Хочется большего. Скоро освобождение.
Ни за что не вернусь к прошлому шитью!"
"... написал первую главу Учения. Да-да, это именно Учение! Хотя пишется в свободной художественной манере, иногда перескакиваю с прозы на стихотворную форму. Боюсь невольного проявления плагиата на гомеровскую "Илиаду". Уж больно родственны темы..."
"...завтра заканчивается срок! Главное не растерять себя на радостях, не растратить накопившиеся познания и опыт. У меня есть, что сказать людям!"
Это последнее слова Зингера обращенные к человечеству. Почти последние.
Выйдя из заключения, Спица помыкался по театральным студиям нашего города. Потом жёстко запил, и практически не приходя в трезвый ум скончался от сердечного приступа.
Когда в его холостяцкую квартиру вошли медики и милиционеры, он сидел за письменным столом. Перед ним лежала толстенная тетрадь, на которой значилось название – "Зингер. О Высшем". На первой странице было написано одно слово, но прочесть его было невозможно, так как оно было густо зачиркано.
