ПРЕДИСЛОВИЕ К НЕИЗДАННОЙ КНИГЕ, КОТОРОГО МОГЛО БЫ И НЕ БЫТЬ

ПРЕДИСЛОВИЕ К НЕИЗДАННОЙ КНИГЕ,
КОТОРОГО МОГЛО БЫ И НЕ БЫТЬ

«Дом опустевший хлопает ставнями.
Скоро снесут его – слишком уж стар…
Все мы становимся сентиментальными –
Все, кто от жизни немного устал…», –
негромко, чтобы не разбудить родственников и соседей, пою я, аккомпанируя себе на старенькой гитаре, купленной сорок с лишним лет назад, клеенной-переклеенной не единожды, но, как это ни странно, вполне прилично звучащей до сих пор…

«…Я возвращаюсь мыслями в прошлое
Сквозь бесконечность прожитых дней,
И вспоминается только хорошее:
Лица друзей вспоминаются мне»…

…Я пою, и Геликон – огромный, толстый, лысый Геликон – подпевает мне. Слов он не знает, да и не может знать – песня написана совсем недавно, поэтому вторит мне каким-то невнятным утробным мычанием. Элегантный, как всегда, Юрик молча слушает, подперев обеими руками седую, как лунь, голову. Его безукоризненно отутюженный смокинг висит в прихожей на складной вешалке, которую Юрик принес с собой – он ввалился ко мне прямо с официального приема в Таврическом по случаю первого в истории приезда в наш город легендарной канадской рок-группы с парадоксальным названием «Silent old guards» («Молчаливая старая гвардия», если правильно перевести на русский), в которой он, вот уже, без малого, четверть века бессменно играет на басу – и его белоснежная сорочка с галстуком-бабочкой резко контрастирует с бесформенным вытянутым свитером и потрепанными джинсами Геликона, появившегося следом за ним, ровно через пять минут, точно гоголевский черт, невесть откуда.
С диким воплем, он обхватил меня, прямо в дверях, своими огромными лапищами, пронес по узкому и длинному, как кишка, коридору на кухню, осторожно поставил на пол и, оттянув за уши голову, долго вглядывался в мое ошарашенное лицо.
– Господи-и!.. До чего же страшо-он!.. хрен бородатый!..
– Витька!.. – я смотрел в его счастливые, увлажнившиеся глаза и никак не мог поверить, что это он, – Витька!.. ты-то откуда взялся?..
– Сюрприз! Ты, вон – этому пентюху канадскому спасибо скажи. Намылил мне на днях, что в Питер с концертом едет. «Когда?» – спрашиваю, ну, и – ноги в руки, билет в зубы – и сюда. Ну, что? Почеломкаемся, что ли, пердун старый?
– На себя бы посмотрел… кабанище!.. Небось, в самолет два билета покупать пришлось? В одном-то кресле уже и не помещаешься, а?.. Вон, ряшищу какую отрастил, сюрпризер толстомордый!.. Из-за щек ушей не видно!.. – нежно отругивался я в промежутках между сочными – по-русски – Геликоновыми поцелуями.
– Сюрприз! – радостно бубнил Витька, – Сюрприз!.. А ты что думал? Что я тебя, как этот интеллигент вшивый, по телефону предупреждать буду? Шиш! Не дождешься!..

Ну, конечно же – сюрприз! Сюрприз – это так знакомо… Уж что-что, а сюрпризы Геликон обожал с самого раннего детства, причем, далеко не всегда такие безобидно-радостные. Впрочем, тогда он еще не был Геликоном, а был просто Витькой – крепким, упитанным, стриженным налысо хулиганистым мальчишкой со смешной и звонкой фамилией Чивч.
Как-то раз, когда мы с ним учились то ли в первом, то ли во втором классе, он подбил меня, Фимку Майзеля и еще парочку одноклассников на коллективный побег из дому. Я уж и не вспомню сейчас, в какую полярную экспедицию мы собирались тогда, но готовился я к ней очень тщательно: тайно собирал теплые вещи в огромный, по моим тогдашним габаритам, рюкзак (дело было, помнится, в мае), запасал сухари, все свои копилочные деньги потратил на покупку консервов – а в результате… оказалось, что вся эта грандиозная затея – «пшик». Сначала на тайное место встречи, а именно – на чердак нашего семиэтажного дома, не явились завербованные Витькой волонтеры (скорее всего, подумал я тогда, струсили в последний момент), потом, после нескольких часов ожидания неизвестно чего и поедания продовольственных запасов, поднялся Майзель и, сказав: «Да ну вас на фиг, дураки, я домой пойду», – ушел, несмотря на все Витькины уговоры, угрозы, а также – другие (невербальные) убеждающие доводы. «Ладно, не бздите! Не заложу», – сказал он на прощание и ушел, а мы с Витькой до позднего вечера наблюдали сверху за суматохой, поднявшейся, через какое-то время во дворе, и он заговорщическим шепотом вешал мне на уши какую-то лапшу. Потом мы уснули, прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть, и, наконец, наступило утро следующего дня. Растолкал меня Витька.
– Ну, все, пора, – сказал он, надевая свой рюкзак, который, кстати, был раза в три меньше моего, – теперь уже можно. Пошли.
Я выглянул в окно. Двор, как и вечером, был полон народу.
– Ты что, чокнулся? Как же мы пройдем?
– А мы и не будем никуда проходить.
– То есть, как?
– А так! Ключ от квартиры есть?
– От какой квартиры?
– От какой, от какой?.. от твоей!
– Ну, есть.
– Ну, вот!.. Ты спустишься по своей лестнице, я – по своей. И – по домам. Родители с работы вернутся, а мы дома! Представляешь, какая радость для них будет? Нас везде ищут, переживают, а мы – вот они. Сами нашлись! Теперь-то отец мне точно велосипед «Орленок» купит…
– Так ты все это… ради велосипеда?!.. Ну, ты и га-ад!..
В то утро мы подрались… в первый и единственный раз в жизни подрались, после чего очень долго (целых три дня) не разговаривали друг с другом и, встречаясь во дворе, демонстративно отворачивались и проходили мимо. Разумеется, никакого велосипеда Витька не получил, а если бы даже и получил, то все равно вряд ли смог бы на него сесть: рука у его отца – стоматолога-хирурга Андрея Викторовича Чивча была тяжелой, и брюки он носил не на подтяжках, как мой отец, а на широком ремне с весьма увесистой пряжкой…
Господи!.. Какие же далекие, давным-давно забытые детские глупости всплывают в памяти, иной раз, в самый неожиданный момент!..

«…Милые, добрые детские шалости,
Общая юность – твоя и моя…
Не пропадайте больше, пожалуйста!
Не пропадайте больше, друзья!»…

…В тот день, когда они – вместе, одним самолетом – улетали из Пулково, я был уверен, что теряю их навсегда. Но ведь, вот – сидим же мы, как сидели когда-то, много лет назад, в маленькой, тесной кухоньке моей, все еще коммунальной, питерской квартиры и пьем, не спеша, нашу родную отечественную «табуретовку» питерского разлива. Боже мой!.. сколько же лет мы не виделись друг с другом?.. Да, пожалуй, уже больше тридцати.

«Табуретовку» принес Геликон, гордо выставил ее на стол и толстым пальцем презрительно ткнул в пижонский коньяк, принесенный Юриком, и еще что-то в красивой импортной бутылке, купленное мною после Юркиного звонка, по случаю предстоящей встречи.
– Значит так: все это фуфло – в холодильник! Мне оно – в этой сраной Голландии – знаешь… во где уже стоит! – провел он ребром ладони по тому месту, которое у нормальных людей называется шеей, – Раз уж мы в России, то и продукт российский потреблять будем. А все эти хренди-бренди… пусть эти гребаные голландцы пьют… ну, и твои канадцы тоже, – повернулся он к Юрику, – хотя, нет… у вас же там, сплошь, хохлы да французы… им, блин, бургундское подавай, да горилку с салом…
– В Голландии?
– Ну, да. А чего ты так удивился? Как-никак, женат-то я на голландке. Забыл?
– Ну, почему – забыл? Просто ты собирался…
– Да мало ли, что собирался!.. В жизни мы много чего собираемся… – чувствовалось, что разговор на эту тему ему неприятен, – Ладно!.. об этом как-нибудь потом. Давайте-ка выпьем, братцы-кролики!.. выпьем за нас… за встречу… за то, что мы все еще есть!..

«…Жизнь разбросала нас в разные стороны,
Многие, знаю, в Вечность ушли…
Но мы общаемся – как это здорово! –
В общем пространстве общей Земли.

Может, вы в жизни что-то исправили?..
Может, слегка не поладили с ней?.. –
Кто-то – в Америке, кто-то – в Израиле,
Кто-то – в измученной нашей стране»…

…Витька с Юриком были первыми. Пионерами, если можно так выразиться. Это уже позднее, когда проблема выезда из страны стала решаться значительно проще, следом за ними, в дальние края потянулись и другие: Майзель с Припштейном, вместе со своей многочисленной родней, – на историческую родину, Валентина, побыв непродолжительное время моей женой, после двух последующих замужеств, ринулась в новое, на сей раз, за одного из шведских родственников Левы Сундстрема, Пивоваров уехал на стажировку в Ла Скала, и до сих пор поет то в Европе, то в Америке, раз в несколько лет приезжая домой, чтобы дать благотворительный концерт. Остальные, в поисках лучшей жизни, тоже расползлись, как тараканы, в разные стороны. Но эти-то, хоть, время от времени, приползают обратно, чтобы повидаться с родными и близкими, да и, уезжая, знали, что в любой момент смогут вернуться. И пообщаться теперь почти с каждым из них можно, благодаря Интернету. А вот Геликон с Тетелем (Юркина фамилия – Тетелев) улетали в неизвестность, отчетливо понимая, что пути назад у них уже не будет, что выбор сделан, и выбор этот – окончательный…

Именно тогда Витька и преподнес мне свой последний сюрприз: он умудрился появиться у меня на спектакле, причем – не где-нибудь, а в режимном Севастополе, где в это время проходили гастроли моего задрипанного периферийного театра. С огромным букетом цветов, он продефилировал, во время поклона, мимо меня, застывшего с выпученными от удивления глазами, мимо нашей примадонны, уже, было, протянувшей к букету руку, подошел к молоденькой невзрачной актрисульке из вспомсостава, выходившей в спектакле в массовке, вручил ей букет, галантно поцеловал руку и, под аплодисменты зрителей, вернулся на свое место в зале.
– Ну, и какого, спрашивается, лешего ты здесь делаешь? – спросил я, выйдя на сцену после того, как немногочисленные зрители покинули зал.
– Так за тобой приехал, – Геликон, в гордом одиночестве, сидел посреди пустого зала, вальяжно развалившись в кресле и вытянув в проход свои длинные ноги. Этот свинтус даже не удосужился подняться, не то, что пойти мне навстречу.
– Что значит – за мной?
– Ты бы, старик, присел, на всякий случай. А то еще, вдруг, да упадешь, услышамши…
– Да ладно, не тяни! Говори толком, что случилось?
– Да ничего особенного. Просто мы с Тетелем улетаем через три дня. Послезавтра отвальная.
– Куда улетаете?
– Куда-куда! Сначала в Амстердам, а потом…
И вот тут я, действительно сел. Нет, не потому, что сама идея их выезда на Запад была для меня неожиданной – теоретические рассуждения о возможности эмиграции и способах достижения этой цели шли в нашей компании уже давно, но я всегда считал эту многолетнюю диссидентскую болтовню просто разговорами, и ничем больше, и в то, что она может превратиться в реальность, никогда не верил. И, вдруг – на тебе!.. Это выходит, за время моего отсутствия – меньше, чем за год – в Питере произошли какие-то совершенно невероятные события, о которых я, вылезая, чуть ли не каждый день, на сцену свого Кислодрюпинского театра, не имел ни малейшего представления.
– Каким образом?.. – только и смог я выдавить из себя.
– Да подженились оба. Фиктивно. Юрка на канадке, я – на голландке. Припштейн все устроил. Ему, с его связями да знакомствами, это, сам понимаешь, как два пальца… Ну, у Тетеля – там, естественно, сугубо деловые отношения, а вот моя, похоже, на меня всерьез запала, – Геликон как-то очень плотоядно хихикнул, но тут же скорчил иезуитски скорбную физиономию, – жалко, конечно, будет девочку в Амстердаме оставлять, ну, да ничего не поделаешь: знала, на что шла.
– В Амстердам, а дальше куда?
– В Штаты, старичок, в Штаты. Сначала – к Юрке в Торонто (у него, кстати, и с работой вопрос уже оговорен), а потом – в Штаты. Ну, не зря же я все эти годы английский долбил.
– Да кому ты там, в Штатах нужен? Хрен совковый! Кто тебя там ждет – в этих Штатах?!
– Ни фига! Прорвемся! Хорошие музыканты везде нужны. Короче, дуй к своему главному и отпрашивайся на три дня. И не вздумай мне лапшу на уши вешать, Гамлет недоделанный, что, мол, дескать, ты занят, что без тебя здесь обойтись невозможно – я ведь, прежде чем билеты на самолет для тебя, охламона, брать, с вашим гастрольным репертуаром оч-чень внимательно ознакомился.
– Так ты что, уже и билеты…
– Ну, да, перед самым спектаклем, – похлопал Витька по заднему карману своих неизменных джинсов, – вылет завтра из Симферополя, а там – нас проводишь, и обратно.
– Нет, ты точно охренел! Да кто же меня отсюда без пропуска выпустит? У нас же коллективный…
– А как, думаешь, я сюда въехал? По пропуску? И где бы, интересно, я его взял? А? Так что, в Симферополь едем на утренней электричке. Вспомнишь заодно, как мы в детстве из Питера в Ивановскую без билетов ездили. А сколько раз ты, студентом, на перекладных из Москвы домой на выходные приезжал? Забыл? В конце концов, какая разница, от кого в электричке по вагонам бегать: от ревизоров или от патруля?..

А теперь попытайтесь себе представить, какое неимоверное количество адреналина было вброшено в мою кровь, когда мы поехали-таки на утренней электричке, когда, точь-в-точь как в детстве, стоя в тамбуре, внимательно наблюдали за своим и соседним вагонами, чтобы, не дай бог, не пропустить появление патруля, когда переходили из вагона в вагон, держа людей в погонах, проверяющих документы, на необходимой дистанции, когда, наконец, оказались в последнем вагоне, и уходить было уже некуда, а патруль медленно и неотвратимо приближался, но, на наше счастье, поезд подошел к станции, и мы неслись по платформе, как зайцы, перебегая в противоположный конец состава, и Геликон хохмил на бегу: «Вот прилечу в Штаты, да и запродам цээрушникам за бешеные деньги технологию самого удобного способа шпионского проникновения на базу Черноморского Флота. Сами-то они до такого, ни в жисть, не додумаются»…

А потом они улетали из Пулково. Улетали налегке, почти без вещей. Улетали навсегда… и вместе с ними навсегда улетали и наша общая бесшабашная юность, и наше – такое далекое – беззаботное детство…

«…Мысли, сквозь время в детство летящие,
Спать не дают, за собою маня…
Я возвращаюсь к вам из настоящего.
Я возвращаюсь к вам. Ждите меня!».

Песня заканчивается, и мы, какое-то время, сидим молча. Протянув руку к столу, Юрик берет бутылку и разливает по стопкам то, что в ней еще осталось
– А помнишь… – говорит он, – помнишь, как мы…

Помню ли я?.. Ну, конечно же, я помню все. Разве можно забыть все те сумасбродства и глупости, которые мы успели совершить за два с лишним десятка лет нашей дружбы, пока были вместе?
Разве можно, к примеру, забыть «Крестный ход», который шестнадцатилетний Витька устроил в самом начале шестидесятых на Пасху, собрав мальчишек со всего Ленинского района? Толпой, человек в сто пятьдесят, в вывернутых, зачем-то, наизнанку пиджаках, мы гордо шествовали по Измайловскому проспекту – от памятника Ленину у Варшавского вокзала, мимо Троицкого собора, в сторону собора Никольского, – и Геликон, с огромным, сколоченным из двухдюймовых реек, крестом, шагал впереди, раздавая направо и налево крестные знамения. Нет, это не было надругательством над религией или простым хулиганством. Ни в коем случае! Это был, своего рода, хепенинг, перформанс (хотя, вряд ли тогда кто-нибудь из нас знал эти импортные слова), то есть, действо, непременно требующее участия в нем не только исполнителей, но и публики, акция протеста, если уж на то пошло, пусть и по-мальчишески глупая, против попытки городских властей отвлечь население от христианского праздника при помощи работающего всю ночь телевидения. И когда растерявшаяся поначалу милиция все же организовала на Садовой нам заслон, и нас с Геликоном, и еще десятка полтора человек, не успевших разбежаться или смешаться с толпой зевак, собравшихся, чтобы посмотреть на настоящий Крестный ход, потащили в ближайшее отделение, Витька, упираясь, апеллировал к окружающим, громогласно заявляя свое конституционное право на свободу совести.
А чего стоил несанкционированный «концерт», который Юрик со своими приятелями-лабухами из Первого медицинского выдал на Невском проспекте, превратив правое крыло колоннады Казанского собора в импровизированную сцену?! Договорившись, каким-то чудом, со сторожами собора, они умудрились запитаться, подключить здоровенную колонку c микрофонами, и, в течение нескольких часов приобщали темную ленинградскую публику к западной культуре, исполняя песни Beatles и Rolling Stones. И благодарные слушатели, организовав кордон, не пропускали к ним доблестных стражей порядка, стремящихся прекратить «это безобразие» (ни ОМОНа, ни полицейских дубинок, ласково прозванных в народе «демократизаторами», в те времена еще не было).
Ну, и, конечно же, совершенно невозможно забыть коллективную поездку в Москву году, этак, в семидесятом, когда нам – уже взрослым, серьезным людям – взбрела в голову совершенно абсурдная мысль повторить во всех подробностях путешествие Венички Ерофеева по маршруту «Москва – Петушки». Разумеется, в этой «экскурсии» не было никакого практического смысла: точно такие же впечатления мы могли бы получить, проехав, скажем, от Ленинграда до Будогощи или Малой Вишеры – нам важен был сам факт. Мы решили: раз уж не представляется возможным выразить автору этой замечательной повести свое восхищение лично, совершенно необходимо отдать ему должное в такой вот нетрадиционной форме. Так что, был и чемоданчик, в качестве реквизита, и его содержимое, в точности повторяющее Ерофеевский алкогольный букет (только в тройном количестве), и причащались мы точно по Веничкиному графику; были и собутыльники, и жасминовый куст, и Красная площадь… – все было, вот только финал нашей поездки оказался вполне благополучным. Нас даже не забрали в вытрезвитель. Может быть, потому что Веничка был один, а нас, как-никак, было трое.

Как-то однажды кто-то из моих интернетовских знакомых спросил меня: кто мне, как литератору, ближе – Веничка или Эдичка? Помнится, я тогда очень удивился, и ответил, что считаю подобный вопрос не просто некорректным или абсурдным, а, если угодно – и вовсе идиотским. Нет, вы, конечно, меня извините (это я к любителям литературных опусов глубокоуважаемого бывшего скандального литератора, а ныне – не менее скандально известного псевдополитического деятеля), но… когда – много лет назад – мне довелось прочесть четвертую или пятую (пишмашинка, в то время, больше пяти и не брала) копию самиздатовского варианта Ерофеевской повести «Москва-Петушки», я понял – это обо мне! Больше того – это о нас. Обо всех нас! И не только по той причине, что наше великоросское: «Питие определяет сознание!» – вечно и неизбывно, но еще и потому, что понятие «Самиздат» в те, прежние, доинтернетовские времена не имело никакого отношения ни к фамилии «Мошков», ни, собственно, к этому самому будущему Интернету.

«Ах-ах-ах!.. – намылил мне на днях из Нью-Йорка Мишка Давидсон, – ты у нас, оказывается, рОман пишешь!». Да ничего подобного, господа! Люди, на старости лет, пишут мемуары. Ну, а то, что мне хочется предложить вашему вниманию, ни романом, ни мемуарами не является. Это – так… просто ряд разрозненных эскизов, набросков, иногда – рассказов, стихов, написанных в разные годы, много лет провалявшихся в столе, но вот… теперь – по причине, мне самому не до конца понятной, – начинающих, вдруг, собираться во что-то такое… целое, общее… во что-то, что ни по жанру, ни по форме не имеет, скорее всего, никакого четкого и правильного литературного определения.
Я не знаю, а точнее – и не хочу знать, как и о чем нужно «правильно» писать. Я всю жизнь писал так, как видел и ощущал события, происходившие, в свое время, в реальности объективной, но, поскольку сейчас, разбирая и вычищая эти тексты, смотрю на прошлое своими сегодняшними глазами, эта реальность, вполне естественно, становится уже реальностью субъективной. И с этим фактом – если, конечно, кому-то, вообще, захочется читать все это безобразие – придется, увы, смириться.
Никогда не испытывал, и до сих пор не испытываю, ровным счетом, никакого желания писать о политике: о подковерной возне власть предержащих, о событиях государственного значения… Пусть этим занимаются историки и политологи. Я писал и пишу о себе, о своих друзьях, о нашей юности, такой похожей и, в то же время, совершенно не похожей на юность наших сыновей и внуков, о юности, в которой было все – прекрасное и ужасное, грустное и смешное, доброе и жестокое, сдержанно-суровое и сопливо-сентиментальное, о юности, пришедшейся на то удивительное и противоречивое время, которое, до сих пор, называют одним коротким словом: «шестидесятые».

Шестидесятые… Боже!.. какое же это было удивительное время!.. Время молодости и веры, веры в то, что сейчас, именно сейчас, сегодня, ты способен выразить себя в этой жизни, причем, выразить не только с помощью собственных гормонов, которые, несмотря на все утверждения об отсутствии в нашем высокоорганизованном социалистическом обществе такого понятия, как секс, бродили в наших телах, похлеще кваса, кричали, обрывая пуговицы на наших брюках, и постоянно требовали выполнения собственного предназначения. Нет!.. с чем-то гораздо большим, не всегда даже понятно – с чем... Время молодого Аксенова, ворвавшегося в наш мир со «Звездным билетом» в руке… Время Жени Шифферса – блестящего режиссера, который, на одной из творческих встреч, на вопрос: «Скажите, Шифферс, а почему у нас искусством заправляют скобари?», – стуча кулаком по столу, орал: «Если бы только искусством!»… Время Эрнста Неизвестного и Олега Власова… Время молодых, удивительных Евтушенко и Инны Кашежевой, Вознесенского и Окуджавы, Беллы Ахмадуллиной и Роберта Рождественского… Время, когда, с боем, достав билеты в ДК Ленсовета на «Вечер поэтов», можно было не только увидеть их, послушать, как звучат их стихи в авторском исполнении, но и самому вылезти из зала на сцену и, как аргумент в споре, прочесть свои…
Помню, как Роберт, заполняя своим голосом огромный зал, слегка заикаясь, мощно, с напором читал:

«…Мальчики пьют
_______________не за свои.
За чужие пьют.
______________За папашины.
Глаза у мальчиков
_________________запавшие,
Губы –
_______цвета выжженой земли…», –

и еще что-то вроде:

«…Сколько минут вам,
____________________мальчики?
Сколько веков вам,
__________________девочки?..», –

ну, и я, подначенный приятелями, выперся-таки тогда на сцену, и, нахально завладев микрофоном, срывающимся мальчишеским голосом начал читать свое:

«…Снова глядят на нас
______________________сквозь очки.
Снова стишки-скандальчики.
Про вас,
________стандартные девочки,
И про вас,
__________стандартные мальчики.
Пишет о вас
____________каждый.
В душу вам лезет
________________каждый.
Лирически,
__________публицистически,
В общем, –
__________систематически.
Пишут о вас
___________Роберты.
Пишут
_____зло и растерянно.
Дескать,
________вы время
_________________гробите.
Дескать,
________им жаль вас,
____________________потерянных.
А вы бы сказали
_______________Робертам:
Мы же люди.
___________Не роботы.
Ну, сколько нас можно
______________________мусолить
С перцем,
_________горчицей,
__________________солью?..
Растопырьте глаза
__________________шире!
Приглядитесь внимательно!
Вдруг отыщете
______________каплю
____________________в обширном?
Положительное
_____________в отрицательном?
Вдруг осенит
____________невольно?
Ну-ка,
______валяйте,
______________пробуйте!..
Впрочем…
_________Да что там,
____________________довольно!
Сколько же можно,
_________________Роберты?!»…

И огромный, добрый толстогубый Роберт, приобняв меня за плечи, все так же, чуточку заикаясь, сказал в микрофон:
– Вы п-ишите, п-ишите… Но за-ачем же так уж н-епримиримо?.. – и зал зааплодировал, зааплодировал нам обоим: ему – большому поэту, удивительному… монументальному человеку, и мне – наглому сопливому мальчишке…

«Вы пишите!..» – сказал мне Роберт, и я писал. По большей части – в стол. И только теперь, в весьма уже пожилом возрасте, решился вернуться к этим, до сих пор невостребованным текстам, и даже, в виде пробного шара, опубликовать кое-что из написанного за все эти годы.
Я не знаю, что получится в результате этой работы: повесть, роман или просто сборник рассказов. До поры до времени, я буду называть это просто «Книга».
Очень может быть, что книга эта так никогда и не будет написана до конца: не так уж много у меня осталось времени, а так много хочется рассказать. Но, если я ее, все же, закончу и успею издать, главным достоинством этой книги явится то, что читать ее можно будет с любой главы, без риска потерять нить повествования.
Только все это в будущем, а пока…

А пока мы сидим, как сидели когда-то, много лет назад, в маленькой, тесной кухоньке моей, все еще коммунальной, питерской квартиры, пьем, не спеша, нашу родную отечественную «табуретовку» питерского разлива… и вспоминаем… вспоминаем… вспоминаем…

Санкт-Петербург, 2005 г.

©Владимир Безладнов, 2005 г. Саров.