...Жила-была Женщина. Ничего себе так фемина: и колготки у неё в сеточку и грудь аж третьего размера. Был у той Женщины муж: тиран и мерзавец, как водится. А жизнь проходит, а счастья и не было, и нет. Ну, всё как у людей, короче... И вот надумала Женщина сия муженька своего извести: достал уж больно он её, вконец измучил сердешную.
Лежит бывало изверг вечерком, на мягком диване развалясь, голубцов со сметаной объевшись, и орёт жене благим матом:
- А и как же там наша киська поживаеть?
А Женщина аккурат в это самое время с Петенькой на кухне шуры-муры разговаривает, лясины-разбалясины сложные шлифует - по телефону, по мобильному, всё чин-чинарём... Петя красивый, Петя ромашку ей подарил. Ну, так уж хочет она этого Петю, так уж хочет, что сил нет больше... А тут муженёк со своими дебильными шуточками. Киску ему... Ага! Щас!
Злится Женщина, переживает, рукою в тумбе кухонной шарит: «И где же он, мой Золинген запропастился? Ищет, ищет, а сыскать всё не может. «Ну, - мыслит, - на худой конец мне и люба-друга железяка в сам-раз подойдёт!» И думу про себя чёрную думает, навахи да кынжалы перебираючи: «Вот как подойду, да как засажу паразиту под само гнильце, глядишь, и дух из него вон! Но в горло метить не стану, нет уж! Ещё артерию проткну каку-нить сонную, тогда ведь кофточку застирывать придётся, а на свиданку и так одеть нечего...»
А муж, подонок, всё Женщину подначивает – сам через не могу пыжится, её с ума сводит. Нет покоя окаянному, Соловьём-разбойником так и заливается:
- Чегой-то мой ванька-встанька по своей волосаточке ужо соскучился! - орёт и орёт противным голосом, словно неясыть болотная. Футбол по телеку давно уж закончился – наши ихним наваляли, как положено, вот и нет дела извергу ненасытному до жёниной субстанции душевной: ранимой такой и нежной. Ну, совсем никакого дела нет...
«Да-а! - думает Женщина. – Умная баба давно уж со свету сжила б жлоба такого-сякого подколодного, козла-подонка, а я дура всё вошкаюсь, ношусь с ним как с торбою писаной...» Думает, а пред очами ея картинки плавно проплывают, медленно, как морские кораблики. Чудится бабе, будто она на центральном вокзале стоит: вся из себя цаца растопыренная, в розовый бушлатик стёганный приодета, в кирзе пацанской, ярче антрацита сияющей. А детки ейные, взрослые уже сорванцы, мамочку милуют-целуют-обнимают, с головы до ног в наколках синюю, и внучка-малюточка с запястья бабусиного вслух по буковкам читает, грамотеюшка:
«НЮРА + МАНЯ = ЛЮБОВЬ ДО ГРОБУ!»
Эх! Чем не романтика, ёптить...!
***
Тут как тут подружка в дверь трезвонит, мусор зараз выносить собралась, да и покурить во двор зовёт: с собою, как говорится - за компанию. Ну, Женсчина, понятно, пахитосочку в зубы хлясть, в дверь воробышком шасть, только муж её и видывал! Да, и кто ж нынче от таких ангажементов отказывается, ежели баба, конечно, в своём уме?
Слово за слово, козлов помянули, и ну давай о доле-долюшке своей тереть-судачить. И то, верно сказать: тяжела судьбинушка девичья, как есть не раззавидуешься... Поведала Женщина подружке о том, что удумала надысь сгоряча, а та её ругать-стыдить принялась и давай, значит, уму-разуму учить: «Ты, грит, женсчина, канешна, фся из сибя такая вумная, яхонтовая, мол, да разбрильянтовая. Но ты, грит, девочка, об одном не задумалась! О главном! Надо тибе, грит, не просто вумною бабою быть, а мудрою бабищей и по жисти не барашкою мяхкою, а змеюкою истинною ползти, ядовитою, что ни на есть! А чем, грит, настаяшшая мудрая баба от абычной вумной атличаецца? Пральна! Токмо и мыслит, штоб у ней самой всё было, а ей бы ничего за енто не было п...» Так и научила Женщину как правильно поступить... А когда ж вам ещё подруги чего плохого насоветовали? Никады такого не случалось, так-то вот, девочки!
***
Долго сказка сказывается – когда ещё по умам рассупонится, так ведь и сурьёзно дело с кондачка, по-быстрому, не делается...
Дождалася на следующий вечер Женсчина своего мужика с работы. Раздела с порога, умыла. Накормила фрикадельками, от пуза, что говорится. Приласкала, приголубила. В постелю мягкую уложила, и сама прилегла под бок, тихохонько, будто пава заморская. Даже с пушистиком своим ненаглядным поиграться дураку позволила: «Пускай напоследок позабавится, козлина, что мне жалко, что ль...» Ну, мужик-то назабавлялся всласть, а потом брык – лапки кверху, и давай себе спать мёртвым сном да похрапывать. Знай себе, наяривает. А то ж... Всё по закону!
Ну, а Женсчина даром что слабенькая, хрупненькая, но мужика в обёрточную бумагу завернула, ленточкой синенькой перетянула и по лестнице вниз поволокла. А головушкой мужниной не поленилась все ступеньки в подъезде пересчитать: «бумс, бумс, бумс...» - чтобы память, значит, тому крепче поотшибло, чтобы век дороги домой не сыскал, зараза... Всё в точности, как подружка насоветовала.
Допёрла она свёрток кое-как до ближайшего скверу и уложила мужичка на скамеечку, сны досыпать. Плюнула трижды (вроде как попрощалася навек) и домой собой вполне довольная поскакала. Вприпрыжку, словно козочка юная. Марафет наводить, то-сё, третье-десятое... Ну и, разумеется, о Петеньке ненаглядном-лапушке мечтать... До самого до утра...
***
А утречко-то и впрямь мудренее вечера задалось. Уж и солнышко ясное из-за тополей показалося, и кенаря диковинные в кусту клюквенном закудахтали... Идут через скверик калики перехожие. Как склянку пустую заприметят, так сразу в котомочку ея, в котомочку, а то, глядишь, и чинарик какой с асхфальту подберут. Идут себе, радуются... Тут, гля! Свёрток на скамеечке! Большой такой из себя, суровый на вид, ленточкой атласной перевязан. Ну, думают: «Вот находка, так находка... инда повезло с утра пораньше! Мож клад внутрях схоронен иль, мобыть, истукан какой бронзовый? А вот снесём-ка мы кулёчек сей на базу, сдадим купцам за медны грошики, а там, глядишь, и напузыримся во славу божию...» И вот с такими-то мыслёнками светлыми, как слеза, пречистыми, на Восток помолясь, разворачивать калики свёрток принялись. Смотрят, а там мужичонка лежит: голый, что пятка твоя бритая, никудышный, глазёнками лупает, аки дитятко неразумное, пузыряшки слюнявые веером изо рта распускаеши.
Долго судили-рядили калики. Наконец, порешили меж собой, что мужик тот - юродь припадошная. Пожалели малохольного, обернулись да и говорят ему:
- А испей-ка ты, добрый молодец, зелена-вина... – и лосьончик, значится, огуречный ко рту ему подносят. Как положено - с поклоном земным, низким...
А Мужик, он ишь даром что об ступеньку битый, но дело своё ой хорошо знает! Видать, обученный. Как отхлебнул зелена-вина из посудинки глотком богатырским, так и пусто стало, хоть шаром покати: и капельки малой каликам не оставил. А сам мычит себе под нос жадно и ещё по ходу выпить требует...
Посовещались калики перехожие вдругорядь, посоветовались. По рукам друг дружку шлёпнули, да и говорят малохольному (мудро так, крепким словцом по древу растекаясь):
- Нет уж, мил человек, орёлик ты наш, конкурентов нам по энтной жизни, знаешь, и самим во-о-о как хватает! – да вдоль выек своих морщинистых дланушками мозолистыми туда-сюда водят. - Лежал ты здесь, добрый молодец, шнягою голимою, валяйся и дальше. Хоть подарком царским, хоть отбросом неприкаяным. Знай, жди свою царевну-квакушку. А мы уж лучше, только ты, мужик, не серчай, своим путём пойдём, надо нам... очень... – и с такими словами завернули они мужичка обратно в бумажку, а чтоб от греха, значится, подальше, ещё крепче ленточкой перевязали, чуть совсем не придушили человеца божьего из доброты своей душевной...
***
День златой на закат пошёл, хванари в парке повключалися, а мужичонка так никому и не приглянулся. Лежит себе ов свёрточке завёрнутый и постанывает жалобно. Видно, кушать хочет.
Тут шкандыбает мимо дурища на шпильках лаковых: «Цок-цок... Цок-по-цок...» Сама из себя длинная, тощая, как свеча поминальная – таких в журналы модные на обложки хфантаграфирить любят. Ноженьки у ей тоненькие, хуинькие, титьки, как два прыщика, сквозь маешку еле топорщатся. Короче, дура, как есть дура! Да ищо и рыжая! Смотрит Дура, ан свёрточек какой-то на скамейке валяется, вроде, как и не нужон никому. Прыг-поскок! Подскочила, обхватила ручонками бледными и ну давай в сумку пихать. Даром что дура, а хозяйственная. Вещь ведь! Мало ли в хате полку подпереть или огурцы в кадке придавить сгодится. Тащит домой незнамо что и прохожим глупо улыбается. Вот, дурища-то!
Принесла находку на кухню, уложила на пол, разворачивает. А там… ба! Мужичишко... Холодный, голодный, как есть из себя голый. Что-то о киске неразборчиво лепечет... Жалко стало Дуре мужичонку, откормила она его блинами сдобными, отогрела сердешного, как смогла, у печки. Сединку болезному феном поднакрутила, гуашонкой подкрасила, угорьки с лица повыдавливала. А вскоре... Вскоре спинжачок ему реглановый справила (модный, о двух пуговах!), барсетку пухлую из крокодиловой кожи: чтобы всё у мужика правильно, как у людей, было! Потом, глядитко, и на работёнку непыльную начальником пристроила... Расцвёл мужичок с такого уходу, что баобаб твой развесистый. Важный весь стал из себя такой, круглый. Отчего ж ему раньше-то не цвелось, спрашивается?
А мужик-то про заботу этакую и рад стараться: деньги лопатой огребает и сразу в дом несёт, все несёт – почти без остаточку. Спросит у него кто – говорит, мол, что только Дуру любит. Да только кто ж ему теперь всерьёз поверит-то, козлу-подонку, гаду этакому?
***
А что с Женсчиной сталось, которая мужика в скверик на скамейку снесла? А ничего не сталось. Что с ней станется-то? Чай, взрослая баба! Всё у неё славно. Шептуны по углам шипят, мол, даже сахарно! И кохфий пьёт барышня по утрам с малиною, и шоколадом хранцусским закусывает. Поэтессой на всю губернию прославилась! Так-то, понимаешь! Пишет себе стихи про мух – ох, и задушевные! – ну, кто в курсе, конечно, и киску от супостату бережёт. Справно хранит, хоть щас на выставку неси. Только вот... Петька, гад! Прохвостом оказался, паразит! Всем подряд ромашки дарил, как ей случайно зрение открылось. Но ведь красив, чорт... Ох, и красив! Не для всяких Дур! А в остальном – тишь да гладь да Божья благодать... Правда, находит порою на Женщину по полной луне, бредит она, вскрикивает:
- А ведь подружка-то моя – сука! Шалава! Дура набитая! Ненавижу...
