О музыке, мире, тутовом дереве и не только

Если бы звук был доступен для осязания, то
эта музыка в чутких ладонях текла бы иранским шёлком,
где тревожащий алый и лаковый золотой,
обретя змеиные сути, струились бы по основе тонкой —
чёрной, словно изнанка заласканного солнцем дня,
чёрной, точно зрачок вставшего на дыбы кохейлана,
чёрной, будто зерно, узнавшее поцелуи огня
и сменившее юную зелень на горечь кофейной тайны.

Если бы музыка стала шёлковой тканью, то
я укрылась бы в её возрождающей чувственной неге,
растворилась бы,
сплетаясь с текучими змеями
и царственной чернотой,
в мире, пахнущем пряным соблазном,
где никто не знает о снеге,
толкающемся в раздутом брюхе неба,
нависшего над
городом, перенасыщенным числами,
мной,
людьми
и серыми мыслями,
придавленными к головам
вязаной шерстью
и потускневшим фетром.

Если бы мир принял меня,
я проросла бы в нём тутой,
в чьих листьях когда-нибудь свил бы кокон
начинающий шелкопряд,
и после стала бы тонкой нитью
эха серебристых трубчатых колокольчиков,
разучивших мелодию ветра.

Если бы я стала
тенью,
частью,
тутовым деревом,
и после — серебряной нитью,
я могла бы вернуться сюда
медленно тающим звуком
и замереть у твоих ладоней —
только стоит ли ловить
то, что живет не дольше рассыпающейся секунды?

Руки,
музыкальные руки твои знают об этом:
губы шепчут «вернись»,
но пальцы уже обрывают нить
одним прикасанием к полому серебру — «р-р-румм!».

Если бы...
Но ткань ускользает,
но рвётся тончайший шёлк волнующего Востока,
чёрного, точно зрачок вставшего на дыбы кохейлана,
золотого и алого, словно змеи,
охраняющие покой забытого бога,
и пряно-горчащего, как встреча перца
и смолотого кофейного зерна,
соединившихся тайно.