Из генетической памяти...

Пулково. 9 мая.

От Пулково до Ленинграда –
Всего… километров девять.
Подумаешь, важное дело –
Пятнадцать-двадцать минут!..
Но, лишнего времени ради,
Самые нежные девы,
Врываясь в «Икарус» белый,
Кого угодно сомнут.

И я – помятый немного,
Потверже ноги расставив,
Носом к стеклу придавленный,
Словно чего-то жду –
Гляжу на эту дорогу,   
Пытаясь себе представить,
Какой же была тогда она,
В том… сорок третьем году?

Я думаю о родителях,
Марши слыша победные,
О том, как нашли они где-то
Друг друга в блокадную жуть…
И хочется крикнуть водителю:
– Если можно – помедленней!
Ведь я на дорогу эту
Глазами отца гляжу.

Тогда, лейтенантом старшим –
Начхимом стрелковой дивизии,
Стоявшей на этих высотах
С приказом: «Ни шагу назад!» –
Голодный, больной, уставший
(Не от боев – от ревизий),
Командовал он «химротой»
Таких же усталых солдат.

Смотрели бойцы по-доброму,
Когда, ординарцем Петей
Вычищенный старательно,
В затишья между боев,
Возил он на где-то подобранном
Немецком велосипеде
Беременной мною матери
Свой скудный сухой паек.

А если начальство – Петя
Безбожно врал, прикрывая:
Мол, что-то соседям показывает…
Просили помочь. Беда!..
Постойте!.. Но как же это?..
Откуда я все это знаю?..
Отец никогда не рассказывал
О том, что было тогда.

Мелькают в глазах, как проблески –
Вглядеться получше надо бы,
Чтобы в мельчайших деталях
Увидеть его маршрут –
Обрывки колючей проволоки…
Траншеи, ежи и надолбы…
Куски искореженной стали,
Торчащие там и тут…
 
Вот здесь… на развилке, похоже,   
Был взрыв – и огненный ветер
Кипящим асфальтовым битумом
Ему обварил лицо,
И он, под обстрелом, лежа
В сыром придорожном кювете,
Латал, осколком пробитое,
Спущенное колесо…

В детстве я ездить учился
На этом коне железном,
Крутил педали под рамой
И, как сумасшедший, гонял…
Если б он сохранился,
Я бы его… над Бездной…
Поставил, как памятник, Маме,
Сумевшей родить меня. 

Мать, потерявшая близких,
Тогда догорала заживо…
За ней, повзрослевшей рано,
Узнавшей, на ощупь, смерть,
Скромно, почти по-английски,
Но… безнадежно ухаживал
Трогательный и странный
Полковник из службы «Смерш».

Был он сутулым и лысым
(Прежде над ним смеялись,
Теперь – за версту обходили,
Теперь – сторонились, дрожа)…
Стрелял из ТТ по крысам
(Мать их очень боялась),
По крысам, что расплодились,
Шныряя по всем этажам…

Где-то что-то расследовал,
Мрачный ходил и жуткий…
Принес ей – так… между прочим –
Хайяма и Низами
(Библиотека дедова
Сгорела в печке-буржуйке
В страшные дни и ночи
Первой блокадной зимы)…

Пригласил в филармонию…
Чопорный и внимательный,
Вел королевой по залу,
Голову чуть склоня…
И я Седьмую симфонию
Слушал ушами матери
Сквозь непрерывные залпы
Заградительного огня…

Вечером после концерта
Вместе они варили
Чуть сладковатый, как с сахаром,
Мутный морковный чай…
Хлеб он принес… и консервы…
И долго они говорили…
И он – неуклюже – старался
Коснуться руки, невзначай…

Может, ей, рядом с полковником,
Выжить было б и легче, –
Не зря же внушают невестам:
Мол, воду не пить с лица… –
Но мать легко и спокойно 
Ему отказала в тот вечер.
Мать предпочла неизвестность.
Мать предпочла отца.
 
Я помню роддом на Кузнечном,
Куда – в машине полковника –
Нас с матерью, к сожалению,
Немного не довезли…
И я родился, конечно,
Но… тяжело и скованно…
Ночью, на заднем сидении,
В метре от пыльной земли.

Потом уж… была палата,
Мамина грудь пустая,
Врач-педиатр бдительный,
Пеленки… но с этого дня
Мне на всю жизнь – неоплатно –
Родными и близкими стали
Полковник с сержантом-водителем,
Сумевшие роды принять.

Роятся картины дробные.
Каждый момент – памятен.
Где был я сейчас?.. – не понял…
Здесь?.. а, может быть, – Там?
А может, все эти подробности –
В моей генетической памяти?.. –
Ведь я так отчетливо помню
То, что не видел сам!..

Отец не дошел до Берлина –
Войну закончил в Карелии:
Стране, позарез, был нужен
Добротный мачтовый лес.
Я помню, как в ночи длинные
Костры до утра горели…
Весенние талые лужи…
Рассветного солнца блеск…

Предсмертные вскрики сосен…
Бревна с метками мелом…
Плоты на воде… куда-то
Несущая их река…
И мощный удар лосося,
Охотящегося за мелочью,
И гул речных перекатов,
Звучащий издалека…

В большом наступлении наших
Отцу не пришлось участвовать –
Вызвали, куда надо,
Выдали… в гриву и в хвост…
И командиром наспех
Сформированной части
Отправили восстанавливать
Заброшенный леспромхоз.

Отцовскому назначению
Мать была очень рада.
Да и гражданской профессии
Ему не пришлось менять…
Казалось: прощай мученья! –
Когда он из Ленинграда,
Все «за и против» взвесив,
Вывез мать и меня.

Ах, эта Чудо-Карелия!
Словно за подвиг – премия!..
Как мне рассматривать больно
Семьдесят шесть листов
Маминых акварелей,
Чуть пожелтевших от времени,
Написанных красками школьными
В шесть грязноватых цветов!..

Мать – словно вновь родИлась –
Писала, грезя о будущем,
Огненные закаты,
Тайгу в пелене дождей…
В Блокаду писать приходилось
За хлебную карточку служащей
Лишь лозунги да плакаты…
Да лики «великих вождей»…

Отец, в непрерывных заботах,
Оправившись после ранения,
Писарем и «начфином»
Мать оформил, а сам
Мотался по разработкам
С боевым охранением:
Могли постреливать финны,
Слонявшиеся по лесам.

Я рос молчаливым и тихим,
Ходить научился поздно,
Как будто, подолгу болея,
Что-то в себе защемил,
Зато очень быстро и лихо
На четвереньках ползал,
Стараясь, как можно скорее,
Познать окружающий мир:

Словно играя в прятки,
Выползу – и, что есть силы,
Пытаюсь удрать подальше
На шатких ножонках босых…
И из палатки в палатку
Меня, украдкой, носили,
По семьям изголодавшиеся,
Тоскующие бойцы.

Я помню их всех, поверьте! –
И ординарца Петю –
Мою любимую няньку,
С самого первого дня…
И лучшего дядьку на свете –
Весельчака Альметьева:
Он выстругал мне Ваньку-встаньку,
Ложку, юлу и коня…

И старшину Щаслывого…
А если точнее – помню
Его колючие, рыжие,
Прокуренные усы…
И что у него – молчаливого,
Грустного и спокойного –
На Украине выжженной
Остался такой же сын…

Я вспоминаю снова
То ощущение счастья,
Когда моя мать однажды
Искала меня полдня,
А я в солдатской столовой
Сидел на столе дощатом,
Солдаты чинно и важно
Сидели вокруг меня,

Я в пальцах не мог удержать еще
Большую солдатскую ложку,
И кашу, ручонкой неловкой
Зачерпывая из котелка,
Ел сам, и кормил окружающих –
По очереди, с ладошки –
Размазывая перловку
По их загорелым щекам.

От этой идиллии нашей
В ужас пришла «мамаша»:
Слезы – вот-вот брызнут…
Боже!.. что было с ней!…
А я помню вкус этой каши,
Дымом костра пропахшей –
Мне кажется, я в своей жизни
Не ел ничего вкусней.

Я еду сегодня, впервые, –
В день радостный и печальный –
На ежегодную встречу
Выживших в той войне:
Быть может, еще живые
Друзья и однополчане
Отца, ушедшего в Вечность,
Узнают его во мне.