Посиделки редко обходились без песен. Они лились, как речка за огородом: то весело журчали, то разливались широкой неукротимой волной — связывая поколения, судьбы и даже тех, кто давно ушёл, оставив след в чьей-то интонации.
Каждое застолье — будь то праздник урожая, именины или просто вечер после трудового дня — неизменно завершалось одним вопросом:
— Выводи! Как это — без песен?
И начиналось...
Первой запевала бабушка. Её голос, высокий и чистый, словно первый луч сквозь утреннюю росу, рассказывал о калине у дороги — метафоре женской доли: «Кто идёт мимо, каждый готов щипнуть».
Все замолкали. Лишь губы едва шевелились, будто боясь нарушить священнодействие. В её песне жила вековая мудрость: боль и любовь, как ветви того куста, сплетены навсегда.
Мама подхватывала по-своему. «Ой, садила огуречки…» звучало тихим причитанием. Слёзы вместо воды, тоска вместо дождя — в строчках таилась её личная грусть. Может, по несбывшемуся. Или по юности, умчавшейся без прощания. А может, так обиду будничную выпевала. Бабушка искоса поглядывала — не случилось ли чего...
Отцу мамина печаль была не по нраву. Он задумчиво, но радостно подхватывал:
— Лучше нету того цвету, когда яблоня цветёт…
Я не сразу понимала, что именно открываю в этих песнях. Не события — чувства. Любовь, не требующую слов, вспыхивающую в каждой строчке:
— Мы в глаза друг другу глянем, руки жаркие сплетём…
Мама смиренно склоняла голову, а у отца блестели глаза — будто снова брели они по тем дорожкам не только в песне, но и в памяти.
И во мне что-то теплело. Наверное, так и учатся любви — когда родители поют про цветущую яблоню, а ты вдруг осознаёшь:
— Вот что значит быть рядом. Ждать и гореть. Говорить без слов. Идти, не зная куда, но — вместе.
В такие мгновения я замирала. Мама и папа преображались: уже не строгие и вечно занятые, а юные, нежные. Они смотрели друг на друга так, будто в их взглядах бушевал тот самый белый май, где «сады бушуют» и «руки жаркие сплетаются».
Казалось, я подсмотрела что-то сокровенное — драгоценное и хрупкое.
— За рекой гармонь играет,
То зальётся, то замрёт...
Песни уносили нас туда, где «лучше нету того цвету».
Иногда у ворот останавливались соседи:
— Какой у вас праздник?
— Да не праздник... День Марии Египетской. Бабушку нашу Марийкой величают.
В апреле, когда клён у дома распускал листву, а воздух становился терпким, во двор сходились родные. Садились под зелёной сенью, и вновь лились песни. Кто-то в раздумье прищуривался: как блудница стала святой? Может, как в песнях — через боль к свету.
Но звучало не только светлое. Страшная баллада о Гале, привязанной к дубу, пугала детей и заставляла взрослых смолкать.
— Зачем такие песни помнить? — спрашивали.
— Чтобы не забывать, — шептала бабушка. — В жизни бывает и радость, и горе.
Песни, как сама жизнь, не выбирают. Они врезаются в душу, шершавыми пальцами гладят сердце, учат смотреть на мир без розовых очков.
Когда очередь доходила до меня, я выводила про журавлёнка:
— Хоть та земля теплей, а Родина милей…
Все кивали — эти слова передавались как ключ к чему-то важному. А завершали шутливой припевкой про ленивого Омелька, что «жнёт жито помаленько».
Теперь я понимаю: песни в том доме были мостами. Между радостью и горем, грехом и святостью, прошлым и будущим. В них жила правда — горькая, как полынь, и сладкая, как мёд на бабушкиных блинах.
Пока звучали голоса, время замирало. Казалось, души предков шепчут над ухом:
— Запомни...
