1. Солнышки Господни
Сегодня на ужин у нас будут Солнышки Господни! Но при одном лишь ма-а-аленьком условии: я сам должен забраться в погреб и вытащить оттуда банку варенья - у бабушки с утра не сгибается спина из-за плохой погоды, а ведь я уже «совсем большой парень».
И всё бы ничего, да только вот в погреб лезть мне как-то не по себе, страшновато. Знали бы вы, как там холодно, темно и сыро. И ещё. Там ползают пауки с длиннющими ножками и растут грибы. Странные такие, белёсые, грибы на стенах. Хуже, пожалуй, бывает только вечером... под маминым диваном, где обитают эти мерзкие чёрные руки, которые так и тянутся к вашим ногам... так и тя-я-янутся! Но делать нечего, пришлось рискнуть. Уж очень я любил Солнышки!
***
Недавно мне исполнилось четыре. И я был счастлив.
Собственного папы у меня тогда ещё как бы не имелось - не знаю почему, а мама по утрам всегда уходила на работу. Обычно она надевала на себя жёлтое кримпленовое платье с подкладкой и капроновые колготки, а ещё иногда - кудрявый парик. Это считалось модно.
В тот день, вернувшись из города пораньше, мама привезла мне в подарок заводную машинку и новые штанишки. Синие бархатные штанишки с передком, держащимся при помощи пуговиц на двух широченных помочах. К передку был крепко-накрепко пристрочен большой накладной карман с аппликацией - белый домик под красной крышей и с кирпичной трубой. Из трубы в небо вовсю валил ситцевый дым. Помню, они стали самыми любимыми моими брючками.
Дед тоже постарался на славу – ласково поцеловал меня в лоб и вручил роскошную книжку «Крот и ракета», в которой были не только красивые цветные картинки, но и, на радость мне много-много новых незнакомых слов.
А бабушка… бабушка… впрочем, об этом чуть позже.
***
Потом домой пришёл дядя Вова, как всегда немного пьяный, и мы все вместе уселись в гостиной пить чай «со слониками». Я совсем-совсем не хотел чаю, поэтому ел конфеты и глупо улыбался.
В последнее время дядя Вова целыми днями играл на гитаре в Лермонтовском парке и распивал там с друзьями вино. Горькое вино, оно мне совсем не нравилось. Ещё у дяди Вовы были настоящие клёши и рыжие тёти-подруги. Одну из подруг звали Нинка, и дядя Вова женился на ней пару лет спустя, а позже Нинка сгорела на диване от сигареты, а мои сестрёнки чудом спаслись.
Вообще-то дядя Вова обычно сидел в тюрьме, и мы с бабушкой Катей ходили к нему в больничку, когда он вдруг сильно захворал от перелома позвоночника, и носили передачи. Злой военный в красно-зелёной фуражке нехотя впускал нас за тяжёлую решётку и заставлял бабушку всё принесённое с собой выкладывать на стол. Пока он терзал нашу хлебную буханку своими толстыми жёсткими пальцами и долго-долго тыркал проволочкой в масло, бабушка стояла и молчала, слезинки свои она берегла для больничной палаты.
***
Бабушка вошла в комнату сияя, как новая электрическая лампочка, и в одной руке у неё благоухал праздничный пирог, а в другой – белое блюдо полное Солнышек. Пирог украшали аппетитные вишенки, а так же четыре ярко горящие свечки:
- Поздравляю, внучок! Теперь ты стал совсем взрослым!
Родные тут же водрузили пирог в самый центр стола и заставили меня дуть на него, чтобы погасить непослушные огоньки. И знаете что? У меня получилось с первого раза!
А потом дядя Вова потребовал водки. Он сказал: «что за праздник без водки», - и хитро подмигнул мне. Дедушка укоризненно покачал головой, мама смолчала. Тогда дядя Вова рассердился и начал кричать на деда: «что, бля, за семейка такая, пацанёнку праздник портят, водки им жалко, бля…», а потом ударил дедушку по лицу…
***
Мы с мамой и бабушкой долго прятались под яблоней в саду, до тех пор, пока дядю Вову снова не увезли в тюрьму. На большой жёлтой машине с белой полосой. И когда мы вернулись обратно в дом, дедушка растерянно сидел на полу, приложив мокрое полотенце к своей колючей щеке. На полотенце была кровь. Рядом на корточках пристроился участковый с планшеткой в руках и что-то писал.
- А какого хера он к соседям-то с топором ломанулся?
- А бес его знает… Водку, наверное, искал, дверь попутал. Мож, думал - кладовка…
- Ты это, Степан, слышь? Сыночка-то не выгораживай лучше, не надо, не стоит. Э-эх, Стёпа, Стёпа! Урод твой Вовка, урод. Жаль мне вас, хорошие вы люди, а сыночком вот Бог наказал…
Наконец милиционер отстал от моего дедушки, махнул рукой в сердцах и, громко топая сапожищами, ушёл восвояси. Мама заплакала, бабушка тоже, и все сразу захлопотали вокруг деда…
- Цыть, курицы! – строго прикрикнул на них тот. – Мальчишку ещё перепугаете!
Странно, но мне ничуть не было страшно. Интересно? Да! Весело? Конечно! Хороший же получился день рождения, ведь правда? Не как у всех! Дедушку, конечно, было немного жаль. А в общем… Спасибо дяде Вове, век не забуду!
***
Солнышки… Мы ели их уже по утру. Рано спозаранку бабушка пережарила вчерашние оладушки со шкварками и выложила передо мной на блюдце:
- Кушай, мой маленький… Пора нам к адвокату.
Солнышки глянули на меня, словно лики Господни. Ласково улыбнулись… И тут я почему-то заплакал, а бабушка уже подвязывала на давно поседевшие волосы свой серый пуховой платок…
2. Пусть всигда будит сонце!
Я плакал. Беззвучно, горько, обречённо… Как больной котёнок, как целая тысяча беспомощных больных котят. Перед глазами моими стояла одна лишь сплошная красная пелена, а слёзы медленно стекали по щекам и капали на сандалики. Было страшно, сыро и неуютно. И я был совсем один - один-одинёшенек посреди сложенной вокруг меня сторожевой башни. Башни, построенной детьми.
Я был злой король, но верноподданные сразу позабыли про страх, как только воспитательница позвала всех кушать. Красные, синие, зелёные кубики – продолговатые и деревянные - окружали меня со всех сторон, а в просветы между цветными кирпичиками я с чёрной завистью наблюдал, как «велные слуги» поедали мусс и пили компот с яблоками. И мне тоже так сильно захотелось компотика, знали бы вы, как… Но ведь всё-таки я был король, и королевская гордость не позволяла звать на помощь, а рушить башню мне было жалко, очень жалко, даже совсем невозможно. Ещё бы, это же был мой самый первый собственный дворец!
Потом пришла белая, пушистая, как облачко, медсестра Василина и куда-то увела наших девчонок, а мальчики шустренько переобулись в «чешки» и весело поскакали вслед за лысым Колей в актовый зал. Свита бросила своего Господина, предала, и нарушила присягу. Это стало последней каплей – чаша моих скорбей переполнилась, и я зарыдал в голос…
***
- Ой, кузнечик ты мой! Шо жа ты тут делаишь? Один… М-м? – это наша добрая нянечка неожиданно пришла мне на выручку.
- А-а-а-а-а! – ещё громче заорал я. - А-а-а-а-а!
Мне вдруг стало так жалко себя, так жалко…
Тётя Зоя склонилась над башней и протянула ко мне свои красные, мягкие, пахнущие крахмальными простынями руки:
- Иди ко мне, маленькый…
- Я…я не маинький… А-а-а-а-а…. Я кололь!
- Король, король, конечно король, а как же… Ну, поди-ка сюды, прынц ты мой датский! – нянечка ухватила меня за подмышки, аккуратно вытянула из башни и крепко прижала к необъятной тёплой груди, поглаживая ладонью по волосам. – Не плачь, королевич, пойдём, я тебя компотом накормлю.
***
В каптёрке у тёти Зои было всё. Здесь сконцентрировались все сокровища окружающего мира. Там были и забавные кроличьи ушки, пошитые нянечкой из списанных наволочек, разложенные потом ею аккуратными стопочками по полкам, и платьица «снежинок», отдыхающие до поры до времени на плечиках в углу, и машинки с переломанными колёсами, плюшевые мишки со вновь пришитыми глазами-пуговицами, нагие куклы. Ещё там ютился у шкафа маленький треногий столик, рядом с ним стояло два стула, а сверху - чайник с компотом. И ещё… ещё там был Юра!
Юра вот уже с полгода как первоклассник - матёрый, искушённый, мудрый. Взрослый! Самый настоящий мужчина. Именем своим он был обязан знаменитому тёзке – космонавту Гагарину, потому что явился на свет аккурат в тот самый день, когда космос перестал быть необитаемым. После окончания занятий Юра обычно приходил на работу к маме, и та кормила его отборнейшими остатками с нашего общего стола.
Жили они небогато, все детсадовсие об этом прекрасно знали, поэтому никто и никогда не попрекал тётю Зою за сына, тем более что тот помогал ей прибираться в группе, да и вообще охотно всем помогал…
***
Тётя Зоя взяла в руки швабру и удалилась восвояси – по своим делам, оставив меня в подсобке на попечении сына. Тот щедро плеснул мне компота из чайника, по-приятельски похлопал по плечу, а потом вилкой выловил половинку варёного яблока и весело плюхнул мне его в стакан:
- Ну чо, жахнем по сто, бродяга?! – глаза его улыбались, как у Радж Капура.
- А мозно я сначава ябвочко захну? – уж очень мне понравилось это новое словечко: «захну, за-за-хну, хну-за-хну, за-за…»
- А то, деревня! Жуй, давай, за всё уплочено!
Пока я «захал» вожделенное яблочко, Юра достал из своего ранца чистый лист бумаги и коротенький огрызок химического карандаша. Густо-густо обслюнявил грифель и, пыхтя, начал выводить на листе какие-то буквы. Я с интересом поглядывал поверх его тощенького локотка. Наконец, он закончил:
- Ну что, малявка, читать умеешь?
- Умею. «Мясо», «хлеб» – умею… «гастлоном…»
Я учился читать по магазинным вывескам, когда мама возила меня в садик через весь город в трамвае. Тренировался каждое утро и вечер – уж очень хотелось поскорее стать взрослым. Я мог прочитать даже «Аптека» и «Центральный вокзал», а дома нашёл книжку с картинками, в одном месте там была нарисована голая тётя и написано «Даная». Я рассказал об этом Юре.
- Хм… - сказал Юра и о чём-то призадумался, а потом показал мне плод своего труда. – На, смотри!
«Пусть всигда будит сонце, пусть всигда будит мир!»
Под этими мудрыми и такими необычайно правильными словами искусною Юриною рукою было нарисовано синее солнце: синее-пресинее, самое настоящее мужское солнце, как наколка на предплечье моего нового папы-моряка. Синее!
Сначала я обмер в восхищении, потом пустил струйку слюны до самого пола и с обожанием поглядел на Юру. Где-то в глубине души я ощущал, что передо мной сейчас приоткрылся (лишь самую чуточку приоткрылся) истинный мир – мир больших, взрослых людей!
- Слышишь, друг?
«Длуг? Длуг? Неузели, он назвал меня длугом?»: я просто ошалел поначалу от неожиданности и даже немножечко «поплыл» в сторону, и всё из-за оказанного мне Юрой высшего доверия, ещё бы: «Длуг!»
- Слышишь, друг? А ты можешь мне эту книжечку принести?
- Какую есё книзетьку?
- Ну, эту – с тёткой…
- Я…я… мне…
- Мамы боишься, что ли? Ерунда! Ну, возьмёшь с собой завтра, куда-нить в штаны спрячешь!
- Холосо, длуг, я поплобую!
- Попробуй, попробуй, дружище. А я тайну тебе за это скажу! Хочешь?
- Тайну?
- Ага-ага! Стр-р-р-р-раш-ш-ш-шную! – Юра самым невероятным образом закатил глаза, оглянулся, затем приложил губы к моему уху и зашептал с придыханием. – Ты знаеш-ш-ш-шь, зачем девчонок к до-о-о-октору во-о-о-одят?
- Нет…- я не на шутку испугался и задрожал.
- Им там письки зелёнкой мажут! - я затрясся ещё сильнее, прикрыл ладонями ушки, сжался в комочек, а Юра всё продолжал, но уже гораздо громче: - А знаеш-ш-шь почему?
- Не-е-т…
- У них оттудова кровь идёт!
***
Эта новость действительно произвела на меня самое сильное впечатление. Я на минуту растерялся, и чуть было не заревел опять. Почему-то сразу захотелось в туалет. Так страшно мне не было даже тогда, когда я поджёг в шкафу мамины кальки...
О! Это было совсем недавно. Как-то раз родителей не было дома, меня оставили одного, и я, воспользовавшись удачным стечением обстоятельств, решил проверить, как горит красивая прозрачная бумага, скрученная мамой в рулончик... Помню, что насквозь описал свои штанишки из-за охватившего меня дикого ужаса, пока стремглав бежал на кухню за графином, чтобы потушить вдруг вспыхнувшее пламя.
Сейчас всё было немного по-другому, иначе.
Во-первых, мамочка, шкаф, калька – ведь всё это был мой собственный мир, родной, привычный. А тут… Девчонки, доктор, кровь оттудова – тайна, тайна о которой я до сих пор даже не догадывался, тайна совершенно чуждой мне пока, абсолютно непонятной и странной реальности.
Во-вторых, если разгоревшуюся огнём кальку мне всё же удалось в итоге как-то затушить кипячёной водой, то вот чем заглушить теперь ту неожиданную сильнейшую боль, которую принесло мне это новое, взрослое - неприличное знание: девочки, оказывается, совсем-совсем другие, они – не мальчики!!!
Что ж, получается, и Оленька тоже нет?!
О, боженьки, как же это на самом деле страшно - быть большим и знать всё…
3. Млечный путь
Темнота вокруг сгустилась до невозможности, мне вдруг стало трудно дышать, а стук сердца отдаётся в барабанных перепонках, словно кожаные тамтамы пигмеев-людоедов. Где-то под потолком тонко звенит комар, нагло и беспощадно напоминая мне о моей нежной беззащитности. За притворёнными ставнями о чём-то тревожно шепчет осенний дождь. Не спится...
Луч. Лучик. Маленький проблеск света. Надежда? Или просто почудилось, обман? Нет, точно! Средь щемящей, давящей черноты – призрачный отсвет, отблеск, тоненькая световая дорожка…
Под одеялом тепло, под одеялом уютно, мягко и вроде бы пока безопасно, но… эти несносные людоедские тамтамы, этот непрекращающийся за окном шёпот, этот агрессивно-пикирующий посвист. Нет, так не может продолжаться долго, я просто-напросто умру. Так же, как умер мой друг Юра. Навсегда. И все будут горько плакать, а вот я – навряд ли! - потому что «в гробу уже не плачут». Это объяснил мне на похоронах мелкий Виталь и незаметно для других показал брелок с пластмассовым скелетом: «Гляди, таким же скоро станет мой братик, хи-хи…»
Странный лучик исходит от двери, от запертой на ночь двери, из фигурной замочной скважины. Светлый. Тонкий. Манящий. Млечный путь, усеянный звёздочками беспокойных пылинок. Вот уже битый час я гляжу на него из своего убежища с надеждой и любопытством. Хочу подойти и потрогать лучик рукой, познать скрытую суть его и источник. Но что-то всё ещё крепко удерживает меня на месте, рядом незримо присутствует нечто такое, что намного сильнее любопытства, сильнее любой надежды…
Наверное, это страх. Страх темноты.
«З-з-з-з-ь, з-з-з-з-ь», - комар.
«Шурш-шурш-шурш», - дождь.
«Туки-тук, тук-тум», - тамтамы в голове.
***
А лучик тем временем живёт своей собственной таинственной жизнью. Порою по нему проскакивают мимолётные быстрые тени, а из маминой спальни временами доносится какой-то неясный шум, возня, отголоски. Или мне просто чудится, и это вовсе не шум. Слишком уж громко шепчется дождик, поди-ка тут разбери.
Но мальчишечье любопытство, наконец, превознемогает даже страх. Я потихонечку разворачиваюсь в кровати и словно искушённый пластун ползу под тяжёлым одеялом по направлению в двери, главное – лишь бы не вставать ногами на пол. Только не на пол, что вы, что вы, не дай-то Бог!
В результате своих усилий я оказываюсь примерно в полуметре от намеченной цели. Я почти уже вознаграждён. Осталось только протянуть руку, и мне, наконец-то, удастся потрогать его! Мой тёплый лучик…
***
И я касаюсь... Сперва осторожно, едва-едва. Затем осмеливаюсь пересечь ладошкою течение луча.
Это необыкновенное чувство, симфония чувств. Ощущение чего-то запретного, табуированного, глубоко личного. Пальцы мягко освещаются желтовато-розовым светом, сейчас они прозрачны, легки и подвижны. Так и хочется собрать лучик в горсточку и поскорее унести его к себе, назад – в домик из одеяла, под подушку. Забрать и никому больше не отдавать. Украсть.
Немного подумав, перелезаю с краешка кровати на тумбочку, чтобы оказаться как можно ближе к двери. И снова бесконечно глажу, поглаживаю, играюсь со своим новым другом, перебираю пальчиками призрачную световую струну. А потом… потом наклоняюсь к замочной скважине, опасно балансируя на своём постаменте, и заглядываю… Взрыв!
МАМА, Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!
(отрывки из романа "Намбер ONE, или Путь Козла")
Сегодня на ужин у нас будут Солнышки Господни! Но при одном лишь ма-а-аленьком условии: я сам должен забраться в погреб и вытащить оттуда банку варенья - у бабушки с утра не сгибается спина из-за плохой погоды, а ведь я уже «совсем большой парень».
И всё бы ничего, да только вот в погреб лезть мне как-то не по себе, страшновато. Знали бы вы, как там холодно, темно и сыро. И ещё. Там ползают пауки с длиннющими ножками и растут грибы. Странные такие, белёсые, грибы на стенах. Хуже, пожалуй, бывает только вечером... под маминым диваном, где обитают эти мерзкие чёрные руки, которые так и тянутся к вашим ногам... так и тя-я-янутся! Но делать нечего, пришлось рискнуть. Уж очень я любил Солнышки!
***
Недавно мне исполнилось четыре. И я был счастлив.
Собственного папы у меня тогда ещё как бы не имелось - не знаю почему, а мама по утрам всегда уходила на работу. Обычно она надевала на себя жёлтое кримпленовое платье с подкладкой и капроновые колготки, а ещё иногда - кудрявый парик. Это считалось модно.
В тот день, вернувшись из города пораньше, мама привезла мне в подарок заводную машинку и новые штанишки. Синие бархатные штанишки с передком, держащимся при помощи пуговиц на двух широченных помочах. К передку был крепко-накрепко пристрочен большой накладной карман с аппликацией - белый домик под красной крышей и с кирпичной трубой. Из трубы в небо вовсю валил ситцевый дым. Помню, они стали самыми любимыми моими брючками.
Дед тоже постарался на славу – ласково поцеловал меня в лоб и вручил роскошную книжку «Крот и ракета», в которой были не только красивые цветные картинки, но и, на радость мне много-много новых незнакомых слов.
А бабушка… бабушка… впрочем, об этом чуть позже.
***
Потом домой пришёл дядя Вова, как всегда немного пьяный, и мы все вместе уселись в гостиной пить чай «со слониками». Я совсем-совсем не хотел чаю, поэтому ел конфеты и глупо улыбался.
В последнее время дядя Вова целыми днями играл на гитаре в Лермонтовском парке и распивал там с друзьями вино. Горькое вино, оно мне совсем не нравилось. Ещё у дяди Вовы были настоящие клёши и рыжие тёти-подруги. Одну из подруг звали Нинка, и дядя Вова женился на ней пару лет спустя, а позже Нинка сгорела на диване от сигареты, а мои сестрёнки чудом спаслись.
Вообще-то дядя Вова обычно сидел в тюрьме, и мы с бабушкой Катей ходили к нему в больничку, когда он вдруг сильно захворал от перелома позвоночника, и носили передачи. Злой военный в красно-зелёной фуражке нехотя впускал нас за тяжёлую решётку и заставлял бабушку всё принесённое с собой выкладывать на стол. Пока он терзал нашу хлебную буханку своими толстыми жёсткими пальцами и долго-долго тыркал проволочкой в масло, бабушка стояла и молчала, слезинки свои она берегла для больничной палаты.
***
Бабушка вошла в комнату сияя, как новая электрическая лампочка, и в одной руке у неё благоухал праздничный пирог, а в другой – белое блюдо полное Солнышек. Пирог украшали аппетитные вишенки, а так же четыре ярко горящие свечки:
- Поздравляю, внучок! Теперь ты стал совсем взрослым!
Родные тут же водрузили пирог в самый центр стола и заставили меня дуть на него, чтобы погасить непослушные огоньки. И знаете что? У меня получилось с первого раза!
А потом дядя Вова потребовал водки. Он сказал: «что за праздник без водки», - и хитро подмигнул мне. Дедушка укоризненно покачал головой, мама смолчала. Тогда дядя Вова рассердился и начал кричать на деда: «что, бля, за семейка такая, пацанёнку праздник портят, водки им жалко, бля…», а потом ударил дедушку по лицу…
***
Мы с мамой и бабушкой долго прятались под яблоней в саду, до тех пор, пока дядю Вову снова не увезли в тюрьму. На большой жёлтой машине с белой полосой. И когда мы вернулись обратно в дом, дедушка растерянно сидел на полу, приложив мокрое полотенце к своей колючей щеке. На полотенце была кровь. Рядом на корточках пристроился участковый с планшеткой в руках и что-то писал.
- А какого хера он к соседям-то с топором ломанулся?
- А бес его знает… Водку, наверное, искал, дверь попутал. Мож, думал - кладовка…
- Ты это, Степан, слышь? Сыночка-то не выгораживай лучше, не надо, не стоит. Э-эх, Стёпа, Стёпа! Урод твой Вовка, урод. Жаль мне вас, хорошие вы люди, а сыночком вот Бог наказал…
Наконец милиционер отстал от моего дедушки, махнул рукой в сердцах и, громко топая сапожищами, ушёл восвояси. Мама заплакала, бабушка тоже, и все сразу захлопотали вокруг деда…
- Цыть, курицы! – строго прикрикнул на них тот. – Мальчишку ещё перепугаете!
Странно, но мне ничуть не было страшно. Интересно? Да! Весело? Конечно! Хороший же получился день рождения, ведь правда? Не как у всех! Дедушку, конечно, было немного жаль. А в общем… Спасибо дяде Вове, век не забуду!
***
Солнышки… Мы ели их уже по утру. Рано спозаранку бабушка пережарила вчерашние оладушки со шкварками и выложила передо мной на блюдце:
- Кушай, мой маленький… Пора нам к адвокату.
Солнышки глянули на меня, словно лики Господни. Ласково улыбнулись… И тут я почему-то заплакал, а бабушка уже подвязывала на давно поседевшие волосы свой серый пуховой платок…
2. Пусть всигда будит сонце!
Я плакал. Беззвучно, горько, обречённо… Как больной котёнок, как целая тысяча беспомощных больных котят. Перед глазами моими стояла одна лишь сплошная красная пелена, а слёзы медленно стекали по щекам и капали на сандалики. Было страшно, сыро и неуютно. И я был совсем один - один-одинёшенек посреди сложенной вокруг меня сторожевой башни. Башни, построенной детьми.
Я был злой король, но верноподданные сразу позабыли про страх, как только воспитательница позвала всех кушать. Красные, синие, зелёные кубики – продолговатые и деревянные - окружали меня со всех сторон, а в просветы между цветными кирпичиками я с чёрной завистью наблюдал, как «велные слуги» поедали мусс и пили компот с яблоками. И мне тоже так сильно захотелось компотика, знали бы вы, как… Но ведь всё-таки я был король, и королевская гордость не позволяла звать на помощь, а рушить башню мне было жалко, очень жалко, даже совсем невозможно. Ещё бы, это же был мой самый первый собственный дворец!
Потом пришла белая, пушистая, как облачко, медсестра Василина и куда-то увела наших девчонок, а мальчики шустренько переобулись в «чешки» и весело поскакали вслед за лысым Колей в актовый зал. Свита бросила своего Господина, предала, и нарушила присягу. Это стало последней каплей – чаша моих скорбей переполнилась, и я зарыдал в голос…
***
- Ой, кузнечик ты мой! Шо жа ты тут делаишь? Один… М-м? – это наша добрая нянечка неожиданно пришла мне на выручку.
- А-а-а-а-а! – ещё громче заорал я. - А-а-а-а-а!
Мне вдруг стало так жалко себя, так жалко…
Тётя Зоя склонилась над башней и протянула ко мне свои красные, мягкие, пахнущие крахмальными простынями руки:
- Иди ко мне, маленькый…
- Я…я не маинький… А-а-а-а-а…. Я кололь!
- Король, король, конечно король, а как же… Ну, поди-ка сюды, прынц ты мой датский! – нянечка ухватила меня за подмышки, аккуратно вытянула из башни и крепко прижала к необъятной тёплой груди, поглаживая ладонью по волосам. – Не плачь, королевич, пойдём, я тебя компотом накормлю.
***
В каптёрке у тёти Зои было всё. Здесь сконцентрировались все сокровища окружающего мира. Там были и забавные кроличьи ушки, пошитые нянечкой из списанных наволочек, разложенные потом ею аккуратными стопочками по полкам, и платьица «снежинок», отдыхающие до поры до времени на плечиках в углу, и машинки с переломанными колёсами, плюшевые мишки со вновь пришитыми глазами-пуговицами, нагие куклы. Ещё там ютился у шкафа маленький треногий столик, рядом с ним стояло два стула, а сверху - чайник с компотом. И ещё… ещё там был Юра!
Юра вот уже с полгода как первоклассник - матёрый, искушённый, мудрый. Взрослый! Самый настоящий мужчина. Именем своим он был обязан знаменитому тёзке – космонавту Гагарину, потому что явился на свет аккурат в тот самый день, когда космос перестал быть необитаемым. После окончания занятий Юра обычно приходил на работу к маме, и та кормила его отборнейшими остатками с нашего общего стола.
Жили они небогато, все детсадовсие об этом прекрасно знали, поэтому никто и никогда не попрекал тётю Зою за сына, тем более что тот помогал ей прибираться в группе, да и вообще охотно всем помогал…
***
Тётя Зоя взяла в руки швабру и удалилась восвояси – по своим делам, оставив меня в подсобке на попечении сына. Тот щедро плеснул мне компота из чайника, по-приятельски похлопал по плечу, а потом вилкой выловил половинку варёного яблока и весело плюхнул мне его в стакан:
- Ну чо, жахнем по сто, бродяга?! – глаза его улыбались, как у Радж Капура.
- А мозно я сначава ябвочко захну? – уж очень мне понравилось это новое словечко: «захну, за-за-хну, хну-за-хну, за-за…»
- А то, деревня! Жуй, давай, за всё уплочено!
Пока я «захал» вожделенное яблочко, Юра достал из своего ранца чистый лист бумаги и коротенький огрызок химического карандаша. Густо-густо обслюнявил грифель и, пыхтя, начал выводить на листе какие-то буквы. Я с интересом поглядывал поверх его тощенького локотка. Наконец, он закончил:
- Ну что, малявка, читать умеешь?
- Умею. «Мясо», «хлеб» – умею… «гастлоном…»
Я учился читать по магазинным вывескам, когда мама возила меня в садик через весь город в трамвае. Тренировался каждое утро и вечер – уж очень хотелось поскорее стать взрослым. Я мог прочитать даже «Аптека» и «Центральный вокзал», а дома нашёл книжку с картинками, в одном месте там была нарисована голая тётя и написано «Даная». Я рассказал об этом Юре.
- Хм… - сказал Юра и о чём-то призадумался, а потом показал мне плод своего труда. – На, смотри!
«Пусть всигда будит сонце, пусть всигда будит мир!»
Под этими мудрыми и такими необычайно правильными словами искусною Юриною рукою было нарисовано синее солнце: синее-пресинее, самое настоящее мужское солнце, как наколка на предплечье моего нового папы-моряка. Синее!
Сначала я обмер в восхищении, потом пустил струйку слюны до самого пола и с обожанием поглядел на Юру. Где-то в глубине души я ощущал, что передо мной сейчас приоткрылся (лишь самую чуточку приоткрылся) истинный мир – мир больших, взрослых людей!
- Слышишь, друг?
«Длуг? Длуг? Неузели, он назвал меня длугом?»: я просто ошалел поначалу от неожиданности и даже немножечко «поплыл» в сторону, и всё из-за оказанного мне Юрой высшего доверия, ещё бы: «Длуг!»
- Слышишь, друг? А ты можешь мне эту книжечку принести?
- Какую есё книзетьку?
- Ну, эту – с тёткой…
- Я…я… мне…
- Мамы боишься, что ли? Ерунда! Ну, возьмёшь с собой завтра, куда-нить в штаны спрячешь!
- Холосо, длуг, я поплобую!
- Попробуй, попробуй, дружище. А я тайну тебе за это скажу! Хочешь?
- Тайну?
- Ага-ага! Стр-р-р-р-раш-ш-ш-шную! – Юра самым невероятным образом закатил глаза, оглянулся, затем приложил губы к моему уху и зашептал с придыханием. – Ты знаеш-ш-ш-шь, зачем девчонок к до-о-о-октору во-о-о-одят?
- Нет…- я не на шутку испугался и задрожал.
- Им там письки зелёнкой мажут! - я затрясся ещё сильнее, прикрыл ладонями ушки, сжался в комочек, а Юра всё продолжал, но уже гораздо громче: - А знаеш-ш-шь почему?
- Не-е-т…
- У них оттудова кровь идёт!
***
Эта новость действительно произвела на меня самое сильное впечатление. Я на минуту растерялся, и чуть было не заревел опять. Почему-то сразу захотелось в туалет. Так страшно мне не было даже тогда, когда я поджёг в шкафу мамины кальки...
О! Это было совсем недавно. Как-то раз родителей не было дома, меня оставили одного, и я, воспользовавшись удачным стечением обстоятельств, решил проверить, как горит красивая прозрачная бумага, скрученная мамой в рулончик... Помню, что насквозь описал свои штанишки из-за охватившего меня дикого ужаса, пока стремглав бежал на кухню за графином, чтобы потушить вдруг вспыхнувшее пламя.
Сейчас всё было немного по-другому, иначе.
Во-первых, мамочка, шкаф, калька – ведь всё это был мой собственный мир, родной, привычный. А тут… Девчонки, доктор, кровь оттудова – тайна, тайна о которой я до сих пор даже не догадывался, тайна совершенно чуждой мне пока, абсолютно непонятной и странной реальности.
Во-вторых, если разгоревшуюся огнём кальку мне всё же удалось в итоге как-то затушить кипячёной водой, то вот чем заглушить теперь ту неожиданную сильнейшую боль, которую принесло мне это новое, взрослое - неприличное знание: девочки, оказывается, совсем-совсем другие, они – не мальчики!!!
Что ж, получается, и Оленька тоже нет?!
О, боженьки, как же это на самом деле страшно - быть большим и знать всё…
3. Млечный путь
Темнота вокруг сгустилась до невозможности, мне вдруг стало трудно дышать, а стук сердца отдаётся в барабанных перепонках, словно кожаные тамтамы пигмеев-людоедов. Где-то под потолком тонко звенит комар, нагло и беспощадно напоминая мне о моей нежной беззащитности. За притворёнными ставнями о чём-то тревожно шепчет осенний дождь. Не спится...
Луч. Лучик. Маленький проблеск света. Надежда? Или просто почудилось, обман? Нет, точно! Средь щемящей, давящей черноты – призрачный отсвет, отблеск, тоненькая световая дорожка…
Под одеялом тепло, под одеялом уютно, мягко и вроде бы пока безопасно, но… эти несносные людоедские тамтамы, этот непрекращающийся за окном шёпот, этот агрессивно-пикирующий посвист. Нет, так не может продолжаться долго, я просто-напросто умру. Так же, как умер мой друг Юра. Навсегда. И все будут горько плакать, а вот я – навряд ли! - потому что «в гробу уже не плачут». Это объяснил мне на похоронах мелкий Виталь и незаметно для других показал брелок с пластмассовым скелетом: «Гляди, таким же скоро станет мой братик, хи-хи…»
Странный лучик исходит от двери, от запертой на ночь двери, из фигурной замочной скважины. Светлый. Тонкий. Манящий. Млечный путь, усеянный звёздочками беспокойных пылинок. Вот уже битый час я гляжу на него из своего убежища с надеждой и любопытством. Хочу подойти и потрогать лучик рукой, познать скрытую суть его и источник. Но что-то всё ещё крепко удерживает меня на месте, рядом незримо присутствует нечто такое, что намного сильнее любопытства, сильнее любой надежды…
Наверное, это страх. Страх темноты.
«З-з-з-з-ь, з-з-з-з-ь», - комар.
«Шурш-шурш-шурш», - дождь.
«Туки-тук, тук-тум», - тамтамы в голове.
***
А лучик тем временем живёт своей собственной таинственной жизнью. Порою по нему проскакивают мимолётные быстрые тени, а из маминой спальни временами доносится какой-то неясный шум, возня, отголоски. Или мне просто чудится, и это вовсе не шум. Слишком уж громко шепчется дождик, поди-ка тут разбери.
Но мальчишечье любопытство, наконец, превознемогает даже страх. Я потихонечку разворачиваюсь в кровати и словно искушённый пластун ползу под тяжёлым одеялом по направлению в двери, главное – лишь бы не вставать ногами на пол. Только не на пол, что вы, что вы, не дай-то Бог!
В результате своих усилий я оказываюсь примерно в полуметре от намеченной цели. Я почти уже вознаграждён. Осталось только протянуть руку, и мне, наконец-то, удастся потрогать его! Мой тёплый лучик…
***
И я касаюсь... Сперва осторожно, едва-едва. Затем осмеливаюсь пересечь ладошкою течение луча.
Это необыкновенное чувство, симфония чувств. Ощущение чего-то запретного, табуированного, глубоко личного. Пальцы мягко освещаются желтовато-розовым светом, сейчас они прозрачны, легки и подвижны. Так и хочется собрать лучик в горсточку и поскорее унести его к себе, назад – в домик из одеяла, под подушку. Забрать и никому больше не отдавать. Украсть.
Немного подумав, перелезаю с краешка кровати на тумбочку, чтобы оказаться как можно ближе к двери. И снова бесконечно глажу, поглаживаю, играюсь со своим новым другом, перебираю пальчиками призрачную световую струну. А потом… потом наклоняюсь к замочной скважине, опасно балансируя на своём постаменте, и заглядываю… Взрыв!
МАМА, Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!
(отрывки из романа "Намбер ONE, или Путь Козла")
