Зажигалка вспыхнет, словно слава.
На просторах мира пахнет ночью.
Я люблю тебя, моя Варшава,
девочка, представшая воочью.
Под напевы потной негритянки -
россыпи гортанные горошин -
после самой-самой чёрной пьянки
обниму худое тельце Шоши.
Гнойная ли улица приснится,
отопью ли брагу Лангедока,
сквозь жидовской музыки ресницы
просверкает огненное око.
И - в слепом волненьи - обнимаю
запахи акаций и сирени,
бронзу тишины - закаты мая,
детские колючие колени.
Дурочек люблю, убогих деток,
пение невинной идиотки,
запахи сиреневые веток,
жалкие дырявые колготки,
ночи и сияния и мрака.
Доброго сиянья! Тьма всё глубже.
Вечером провоет нам собака -
вот и всё, что надо нам на ужин.
Я пьянею по утрам от боли,
я в тоске, которая навеки.
Шоша мне насыплет горькой соли
под мои неправедные веки.
Я пойду, куда глаза глядели,
забывая всё от этой страсти -
в польские ознобные метели,
в жуткие варшавские напасти.
Доберусь до маленького дома,
дочитаю Зингера до корки.
Девочка певучая, без кома
в горле, запахнула в спальне шторки.
