Лётчики
Чен Киму
Поздно думать о белиберде.
В сердце пустота, покой и жалость.
А поедем-ка в Улан-Удэ.
Там эстрада старая осталась?
Помнишь, как лежалось нам на ней?
Как сияли звёзды, пилось, пелось.
Как тогда нам было всё видней,
и – особо то, чего хотелось.
Бороздили спутники в ночи
всё пространство космоса над нами.
Я прошу тебя – ты помолчи,
потому что надо не словами
говорить об этом, mon ami.
Просто звёзды низко пролетают,
и двоих, считавшихся людьми,
не зовут, а сразу забирают.
И летим в их стае мы, летим,
видим город, парки и эстраду,
видим крыш сверкающий хитин,
всё, что надо видеть звездопаду.
Видим вечность, взятую вот так,
взятую за хвостик и за жабры.
И не нужен вечности пустяк,
вроде наших посторонних жалоб.
Мы с тобой счастливые вполне,
мы пилоты вечности и мига,
на фруктово-ягодном вине
в космос улетающего МИГа.
Весь этот джаз
К. Ер-ву
Так эта улочка нелепа,
полуживёт-полугниёт.
Какое дело ей до Шеппа?
Какое Шеппу до неё?
Подъезды, лавки, магазины,
и камень мокрый и нагой.
Вчера сказала тётя Зина,
чтоб я к ней больше ни ногой.
Клялась вчерашним перманентом,
что нет любви, пощады нет,
и что не склеится "Моментом"
разбитый на осколки свет.
И я иду куда-то мимо,
и Шепп играет в небесах,
и грустно мне невыразимо,
ах и увы, увы и ах.
Гуляю долгими часами,
стужусь на холоде-ветру,
и – дядя с длинными усами –
потом как маленький умру.
Но есть должок пред этим светом –
осенним, нежным навсегда –
связать его навеки с Шеппом,
хотя б на долгие года.
Года молчаний. Мы любили.
Мы падали, как жёлтый лист.
Скрипят-фырчат автомобили,
в одном из них – саксофонист.
Журавли
Он хату покинул.
Ты бросил жильё.
В размокшую глину
не дождиком бьёт,
а смертью недальней,
горячим свинцом.
У деда медали
с усатым лицом.
У внука ни бронзы,
ни золота нет.
О как же он розов,
донецкий рассвет.
Он словно награда
над внуком. Налей,
старик, за Гренаду
и за журавлей.
В их поезде длинном
есть место. Их строй
для тех, кто покинул,
упав под звездой.
Танцуя со слезами в глазах
Наташе
По радио кричат – Всему конец!
Давай, станцуем, девочка, в последний.
Кричат – Конец! Раздетости сердец
в такое время нужен собеседник.
А ты меня должна узнать – пальто
верблюжье, усики и челюсть.
Приеду я и выйду из авто.
Пойди навстречу, в сердце мне прицелясь.
В последний раз танцуем на краю.
Какое платье на тебя надето!
Ты видишь, как над городом встают
грибы такого радостного цвета.
И отражаясь в мареве витрин,
и расплавляясь вместе с отраженьем,
мы этот мир собою завершим,
своим последним головокруженьем.
Жимолостная беседка
Кто буйный бог сегодняшнего дня?
Конечно, ветер-Рубенс Петер Пауль.
Плеснул он в кроны белого огня
и листья серебристые расплавил.
А может, он не бог? А может, бес?
Вот этот ветер, лезущий под юбки,
любитель жрачки, выпивки, телес,
чьи подданные – пухлые голубки.
Я жить не мог. Меня сверлила боль,
вгоняла в кости ржавчину до крика.
О бог и бес, плесни мне алкоголь
барочною рукой мазилы-фрика.
Потом присядь в оранжевых чулках,
сжимая лапой ручку Изабеллы,
гляди так праздно, словно ты – монах,
сбежавший из холодного придела.
Камзол сияет. В нежность изойдя
всем алым ртом, ты думаешь о том, как
хлебнёшь из лона женского дождя
в так тихо подступающих потёмках.
Её звали Венерой
Мише Б-ву
- Как зовут? – Я не помню. Не знаю.
Я бываю сама не собой.
- Ты летишь? – Я всегда улетаю
в летний сумрак, во мрак голубой.
Я сюда залетела случайно.
Здесь гитара играла, и вот...
Только тайна, душистая тайна
в этом месте теперь не живёт.
- Нет, постой! Ты была мне подружкой.
Ты не помнишь? Скорей отвечай!
Двор гремел голубою Маришкой.
Ты, склонясь над железною кружкой,
чай пила, бергамотовый чай.
Всё стемнело. Уже ни просвета.
Всё с горы, под откос и путём.
Этот чай бергамотовым летом
привозил из загранки Артём.
- Улетаю я, таю я, таю.
Я – Венера. Узнай навсегда –
есть на небе палата шестая.
Я, Венера, палаты звезда.
Я порой прилетаю на звуки,
нахожу лишь обломки и прах.
Не тяни, не протягивай руки,
я рассыплюсь, как пепел, в руках.
Нинья
В. Щ.
Древние боги столицы,
Карлос, сыграй нам про них,
Карлос, для маленькой жрицы
в храме девчонок босых.
Ты сатанински умеешь
падать созвучьями вниз,
древним богам ты согреешь
каменный древний маис.
Девочка наша разута.
Пальчики ног так нежны,
что, обнаглевшие – Puta! –
ей не кричат пацаны.
Карлос, она на работе.
Всё, чем торгует она,
это немножечко плоти
и позвоночник-струна.
Девочка спляшет, как сможет,
в девочке много любви,
ей мостовая обгложет
ноги до алой крови.
Карлос, сыграй же, чтоб веки
дрогнули древних божеств,
чтоб оценили ацтеки
девичий жреческий жест.
Крови хлебнувшие боги, –
Карлос, играй им и пой, –
пусть поцелуют ей ноги,
сбитые на мостовой.
Сицилия, ветер
Ал. Д.
Камни, скалы, камни, горы,
ветра каменное ню.
Даже маленькие споры
выливаются в резню.
Но над горем – вольно-светел,
обнажён как юный бог,
ходит бродит старый ветер,
и заходит за порог
монастырской кельи. С кровью
на трясущихся руках.
- Я тебе не прекословлю, –
говорит ему монах.
Я и сам – кровавый малый.
Только мне не всё равно.
.............................
И садится ветер шалый
пить церковное вино.
ZF
-1-
Наташе
Как ты будешь одна ночевать?
Ночью холодно, страшно и сыро.
Двор вообще-то плохая кровать
посреди неуютного мира.
Затрепещут от ветра меха
и завоют на звёзды собаки.
Как ты спишь, балерина-ольха,
в этой летней прохладе во мраке.
Не смогу я накинуть пальто
на дрожащие хрупкие плечи,
чтоб тебя оградить от Ничто,
что назвать мне по имени нечем.
Смотрит старый философ с высот
Ничего, головою качая,
и древесный сведённый твой рот
задохнулся, ему отвечая
тихим шёпотом – танец придёт,
только утро окрасит раствором
этот синий безжалостный лёд
с философским его разговором.
-2-
Звёздочка, девочка, море,
берег Лазурный. А там –
в синем сиянии – горе
будет целующим ртам.
Здесь – вечеринки и танцы,
песенки, джазовый фон.
Юные американцы
юных невинных времён,
гладкие ножки, и рожки
чёртика из-за кулис.
С прелестью дикою кошки –
не говори, веселись.
Детка, мяукать не надо.
Ночь лишь однажды нежна.
Пахнет она виноградом.
Бэби, какого рожна
смотришь ты страшно и резко
парой безумною глаз.
Если сорвать занавеску,
что-то накроет всех нас.
Ну а пока всё в порядке,
сладкая плоть горяча.
Нежно касаются прядки
страшных ожогов плеча.
Аква ди Парма
Наташе
Мандарины цветут, мандарины,
ах, как пахнет заря ввечеру.
Мне немного любви подарили,
оттого я счастливым умру.
Возле Пармы пропахла духами
и водой туалетной трава.
Как виски твои благоухали,
как шла кругом у нас голова.
Ты была мне подругой-невестой,
с белой веткою в тонких руках.
Итальянские жертвы инцестов
проплывают весной в облаках.
Вот платочек они обронили,
вот дворянский кинжал проблестел,
просто тени – и запах ванили,
просто запах ванили, без тел.
И внезапно становится ясно –
всё прекрасно, включая металл,
что, блеснув в полумраке бесстрастно,
страстной кровью во тьме проблистал.
И, шатаясь, добрёл до алькова
кто опасен был и виноват.
Вот – ладонью – кроваво-кленовой –
зажимает ранение брат.
И сестра наклонилась. И длинной
ночь была. И к утру он ушёл.
Очень сладко цветут мандарины,
завлекая прожорливых пчёл.
Я гляжу на бутылочку. Синий,
очень синий держу бутылёк.
- Как зовут? – на закате спросили.
Стало ясно, что час недалёк,
час, когда, оставляя кровавый,
ручейком разбежавшийся, след,
даст ответ италийская слава
не на семь, а на тысячу бед.
Светлый
Я смотрю на тебя исподлобья
и чифирь наливаю в стакан.
Неужели мы оба – подобья?
Я и светлый отец Феофан?
Я не знаю ни сна, ни покоя,
я забыл, что такое покой.
Феофан, стариковской рукою
ты меня от ненастья укрой.
От дождя – сыплет пятые сутки ,
от бензиновой вони шоссе.
Это ангелы? Нет, это утки
ходят в парке по сладкой росе,
перемешанной с кислой водицей
столько суток идущих дождей.
У цветов – человечие лица,
это стало немного видней
с той поры, как ты где-то и рядом,
с той поры, как мне знобко слегка
под твоим несмыкаемым взглядом
не глядящего вниз старика.
Белее белого
Время сладкое, как манго,
гниловатый вкус плода.
От танцующих фанданго
не осталось ни следа.
Старый кот вступает нежным
звуком древних-древних клавиш,
столь прекрасным и безбрежным,
что навряд ли что исправишь,
слыша это в наше время,
глядя, как танцуют дети,
как вдевает ногу в стремя
страшный всадник на рассвете –
страшный всем своим величьем,
страшный рыцарским девизом –
"Я – сплошное безразличье,
небо сделавшее низом."
Но танцуют дети. Шпили
в небо впрыскивают сладко
то, что в нём потом убили
для покою, для порядку.
Муссоны
Наташе
Летний дождь. И тесный, жуткий,
тошный маленький мирок
уместился в промежуток
свежей вечности. Парок
чуть дрожит и чуть струится,
и, как-будто он – экран,
место ветру дал и птицам
неба светлый океан.
Почему он связан с болью,
летний дождик? Я не вьем.
Но хрустит морскою солью
соль пожизненных проблем.
Смерть кивает слишком сонно
из-за дальнего угла.
Входит летнего муссона
в сердце – летняя игла.
Мы с тобой не то видали?
Брось, Наташа, это в прах!
Давит нынче на педали
на органе моря – Бах.
Радость? Счастье? Да, быть может
даже это. Соль крепка.
И она так сладко гложет
сердце друга-моряка,
не встающего с постели,
и целующего ту,
чьи муссоны прилетели,
чтобы властвовать в порту.
Чтобы пёс солёный пел нам,
воя с борта корабля,
чтобы сладко-постепенно
уходила вдаль земля.
Aš greitai eiti
И что мне за дело, что ветер отвык
траву понимать и змеиный язык.
Что облако в небе идёт как баржа,
подруги целуют лесного ужа.
Что я, никуда никогда не успев,
уже не услышу змеиный напев.
Что сладкое море стучится мне в дверь
лесною травою сердечных потерь.
Теплом безнадежности светит янтарь –
уже ничего не случится как встарь,
уже не покроют осадки пальто,
kaip tu gyveni? – не спросит никто.
И только табачные волны во рту,
и нож под лопатку в туманном порту,
и лужа, в которую падаешь ниц,
на белом бетоне певучих страниц.
Тристан и Изольда
- Не обретение – паденье
в ужасный мрак и в тёмный луч.
Моё пере- и пре-вращенье,
прошу тебя меня не мучь,
не становись обычным светом,
простою плотью, кровью, но
излейся на меня на этом,
потустороннее вино.
Я потерял себя, ты – тоже.
Ты – тёмный жар, ты – свет ночей,
созвездье родинок на коже,
ты гибели моей ручей.
- И ты такой же. Ты потеря.
Я потеряла мир в тебе.
Бормочет истины тетеря,
глухая к нашенской судьбе.
Я быть и жить я перестала.
Ты тоже – смерть, ты тоже час,
когда на свете не застала
тупица-жизнь обоих нас.
Я жить не смею. Так хрупка я.
Ты видишь, милый, милый мой,
я для всего теперь такая –
луна обратной стороной.
.............................................
И мчался маленький кораблик.
Изольда и Тристан – и всё.
Вселенной крохотуля-зяблик
таких ни разу не спасёт.
