Иностранцы
"А тот, кто дольше всех молчал, сказал:
— Мой самый черный день
еще не минул."
Обычный день, обыкновенный глянец
глубоких луж и полицейских блях.
Что пьём сегодня, смуглый иностранец,
на память о коротких этих днях?
Я выпью водки. Просто водки выпью.
Без водки жизнь – ни это и ни то.
Я пью за тех, кто прокричали выпью.
Кто укрывался ношеным пальто.
Кто видел, как повсюду ходят черти.
Кто так озяб, что жёг свои стихи.
Кто видел, что под маскою у смерти
её глаза индейские тихи.
Сейчас как хлынет! Небо, словно камень.
Но камень полный тёмною водой.
Потом возись с промокшими шнурками,
с простудой, осложнением, бедой.
Кейли
Ах, Фарелл, твой сын был зарублен,
истоптан копытами был.
Спеши за подмогою в Дублин,
пока ты пути не забыл.
Скачи, задыхаясь от боли,
укутав от хлада лицо.
Зови на кровавое поле
младенцев, дедов, мертвецов.
Под звуки отцовской волынки
сойдутся они наконец –
и рыцарский шлем в поединке
разрубит ирландский мертвец.
Младенец звенит тетивою,
орудует камнем старик.
К победному вражьему вою
примешан архангельский крик.
Архангелы стонут и плачут,
и в рай открывают врата.
Мы выпьем за смерти удачу
в приветливом доме Христа.
За Скамандром
-1-
ЧАЙНА ТАБАК
Наташе
Хочешь, пагоду я нарисую,
журавля нарисую, рассвет,
и тебя – невеличку босую,
открывающей блок сигарет.
Нам не надолго хватит китайских,
за минуту сгорают они.
Но, бывает, драконы-скитальцы
прилетают на эти огни.
И бывает их целая стая.
Надевай свой французский картуз.
Донесёт нас тяньлун до Китая,
не считая две тени за груз.
Развевается локон по свету.
Дураки не боятся огня.
Закурив на ветру сигарету,
не докуривай раньше меня.
-2-
ТРУКУРИ, АКРОБАЦИ ШИ КЛОВНИ
Наташе
Циркачи трансильванские босы –
осень тёплая греет травой.
У смуглянок тяжёлые косы –
ну и как не болеть головой?
Отхлебнём ли венгерского спирта,
захлебнёмся от горькой травы –
не видать нам ни лавра, ни мирта,
и вообще – не сносить головы.
Наши карлики – первого сорту.
Наши клоуны – боги арен.
Шапито голубую реторту
сам Господь не снимает с колен.
Акробатка, лети же и смейся!
Или падай, счастливо смеясь.
Чтобы мир содрогнулся, разбейся
об арены весёлую грязь.
-3-
ЗА СКАМАНДРОМ
надежда блеснет и вперится незряче:
«Я не раз говорил и твердить не устану,
то ошиблась Кассандра. Все будет иначе».
Я. Л.
Предадут родители и дети,
совершат любимые ошибку.
Вот ты и один на белом свете,
слушаешь октябрьскую скрипку.
Под рябиной, замершей в поклоне,
говоришь ты, к скрипке обращаясь –
Это – как в Париже, на перроне,
никуда уже не возвращаясь,
только слыша поезда шипенье.
Поезда на польском часто плачут.
И в варшавском их произношенье
можно отыскать свою удачу.
До свиданья, я уже доехал,-
говорю дымку, рябине, ветру,
прикасаясь пальцами, как Лехонь,
но к воображаемому фетру.
Хроника любовных происшествий
Совсем-совсем простые звуки –
бывают ли на свете проще? –
такими только о разлуке,
о поцелуе в летней роще.
Простые звуки, звуки клавиш
запишутся на киноплёнку.
Но ничего ты не исправишь,
забудешь рыжую панёнку.
Панёнка дымом улетела –
и далеко она, и близко.
Сжимай невидимое тело.
Целуй невинную актриску.
Годы, подобные цветам
Игорю К.
(Это ст-ние обязано кадрам
фильма "In the Mood for Love",
произведшим на меня
наибольшее впечатление.)
Просто посмотри на кавалькаду –
принцы, генералы, шум машин.
А потом – из будущего ада –
кавалькаде этой помаши.
Ад ещё не сбылся. Он в конверте.
Смотрят боги с каменным лицом.
Обезьянки прыгают, как черти.
Обезьянки машут письмецом.
Ветер налетит. От шума веток
голова закружится. Покой –
он всегда в предвестии ответок,
он всегда пугающий такой.
Он пугает, а тебе не страшно?
Но покой всегда сильней, чем ты.
Ветерок, и гибнут в рукопашной
Тонлесапа белые цветы.
Борхес
Р. Г.
Эти кошка, дворик, птица,
небо цвета перламутра –
всё однажды повторится.
Будет вечер или утро.
Будет с кухни пахнуть чаем.
Будут руки пахнуть мылом.
Нич-ч-чего не замечаем.
Это всё однажды было!
Наивысшая беспечность –
отглотнул, поставил чашку
на столешницу, на вечность –
бесконечную стекляшку.
Фашист
Каталонии
Тишина, стрекотанье цикады,
воздух свеж, по-весеннему чист.
И ребята из нашей бригады
говорят – До свиданья, фашист.
Он стоит, улыбаясь, у стенки,
а напротив построились мы.
Бледный, грязный, а всё же коленки,
словно шпага тореро, прямы.
Снова слышно – цикада стрекочет.
Дым рассеялся. Солнце и двор.
И какой-то решительный кочет
взял с наскока плетёный забор.
Что же, так погибающим славы
занимать не придётся. В пыли
упокоилась храбрость. Но правы
пули нашей – крестьянской – земли.
Наше дело – обычное дело.
Вспашка, жатва, олива, вино.
Но мелодию время пропело
про свинцового хлеба зерно.
Кукушка
Давным-давно, ведь я не помню дат,
и помню кое-как об этих датах,
давным-давно прочёл я про солдат,
о финнах в маскировочных халатах.
Наверно, это был обычный день,
а может, ночь, я по ночам читаю.
Мне смерть в глаза взглянула. Ясен пень,
она была блондинистой – простая,
скуластая, похожа на мордву,
прицелилась. И всё же не нажала.
Вскочила. Испарилась на ходу.
Снег не растаял, где она лежала.
И только ёлок снежный маскарад
внезапно расступился перед нею.
Мелькнул и скрылся белый маскхалат.
Читаю, и гриппую, и бледнею –
ведь мог бы я сейчас лежать в снегу,
и красным бы забрызгалась опушка.
Лежу, температурю, ни гу-гу
в часах "Маяк" суомская "кукушка".
