Одной из главных забот сельского жителя летом был ремонт печей. Кто не знал наших селений в те времена, не поймёт, насколько это было важно — холода наступали неожиданно.
И в каждом дворе — на остановке, в кузове старого «газона» по пути на прополку, у калитки или колодца — звучало одно и то же:
— Надо спросить Варивона, когда он сможет.
Ему не звонили — где уж там, один телефон на весь сельсовет, да и тот в основном для междугородних. К Варивону ходили. Как к мудрому старцу, знающему, как сделать зиму теплой.
Он был серафимом сельского тепла. Сказано громко, но как иначе назвать человека, который за свою жизнь сложил и отремонтировал столько печей — груб, русских, голландок, шведок? Будто сам стал их частью: чуть коптил, чуть чадил, но горел ровно и грел верно.
При рождении его нарекли Илларионом — так записали в церковной книге на рубеже веков. Мальчик родился хилым, долго не ходил, не говорил, а когда пошёл — заковылял, будто земля сама вела его. Заговорил поздно, шепелявил, и своё имя выговаривал только как «Варивон». Так и осталось.
У нас в селе многие сохранили детские прозвища. Бабушка, бывало, говорила:
— Пойду к Павлуше, спрошу, не занята ли кузница…
Я в детстве думала, что это мальчик, но оказалось — Павел, вдовец, мужчина с руками, словно топоры. Дочку сам поднял, а она в город уехала — благо, всего три километра.
Был ещё дед Тимося — Тимофей, бабы Еля — Елена, Франя — Ефросинья… Село любило своих детей до конца, даже нерадивых. Тимося в молодости гасил известь и выжег себе глаз, но всем говорил, что потерял его на фронте.
Так и Илларион навсегда остался Варивоном.
Женился он поздно. Неказистый жених: хромал, говорил будто сквозь песок. Помню, отец строго-настрого запретил мне повторять его словечки. И правильно — не всё детским ушам подходит. Большинство забылось, но одно запомнилось: фуражку он называл «хуяшкой».
Красота — не только в лице да стати, не в походке или складной речи. Она — в том, что человек оставляет после себя. В тёплых печах, сложенных руками, пусть и кривыми.
Был у него сын. Один. Как золотое зерно в поле бурьяна. Любили, растили, берегли… Но забрала война.
С тех пор Варивон почти не говорил — только самое необходимое. Разговаривал руками и теплом, которое дарил другим.
Кто не знал — мог подумать, что он угрюмый и нелюдимый. Но мы-то понимали: говорить ему было не с кем. Все слова, которые он так и не сказал сыну, остались внутри.
И ходил он по селу, как тень, клал печи, будто заново собирал разбитые сердца. Слёзы текли у него часто — может, от сажи и дыма. А может, оттого, что каждая печь была ему как сын. А сыновей у него больше не было.
И мы любили этого неказистого, негромкого человека — за то, что после него в домах оставалось тепло.
