Крольчиха рвала на себе мех, стучала задними ногами, словно хотела пробить пол клетки. — Не бойся, — шептала я, просовывая ей в клетку веточки вербы.
Её розовый живот, обнажённый под шерстью, вздымался часто-часто. Так дышат перед чудом. Или перед болью.
Она смотрела на меня сквозь прутья — её глаза мерцали, как два крошечных месяца. И я вдруг подумала: как она, такая маленькая, умеет защищать?
Река петляла меж пригорков, в тот день звенела ледяными колокольчиками. Лето стояло в зените, а от воды тянуло дрожью. Я шла к обрыву, прижимая к груди серп — кованый, с треугольниками на рукояти. Его принесли из бабушкиного дома под соломенной крышей, туда меня принесли из роддома — в тёплую колыбель с запахом сена.
Трава здесь росла особенная — с серебристыми прожилками, словно река вышила её своими струями. Едва я наклонилась, чтобы срезать первый пучок, воздух вздрогнул от голосов и смеха.
Он приехал в воскресенье — высокий, с велосипедом "Rover", такой мы видели только в кино. Его голос звенел, как разбитая бутылка: «В городе я...» Ребята замерли завороженно. Девочки молча крутили скакалки. «Понаехали тут», — фыркнула баба Нюра.
Они подошли к роднику, когда я уже набрала травы. Наш колодец был святым — три бетонных кольца, побеленные, как пасхальные яйца. Вода в нем «кипела» даже зимой, выплевывая песчинки-искорки. Чужак уперся ладонями в верхнее кольцо: «Эй, смотрите!». Ребята затаили дыхание. Кольцо дрогнуло, но выстояло. «Слабо вам, деревенщина!» — засмеялся он, и смех этот впился в спину.
Он спускался ко мне, размахивая руками, переваливаясь с ноги на ногу, точно лис, подражающий походке человека. Его тень плясала на обрыве, длинная и зубастая.
— Эй, припадошная! — крикнул он, и голос его рассыпался тысячей сухих листьев. Река бурлила за спиной. — Эй, страшилка! — он растягивал слова, будто лизал леденец. — Прячешься, конопатая? И Хохотнул. Зачем он так? Мы же даже не знакомы.
Его тень накрыла меня, как воронье крыло. Я прижалась спиной к сырой глине обрыва — река глухо билась о камни, словно предупреждала: беги. Но куда? Вода сзади, он спереди, а серп в моих руках дрожал.
Его сандалии скользили по глине. Холодное железо серпа жгло, как стыд. «Ты чего, дура?» Его голос скользил по моей коже, как слизь.
В горле стоял ком — хотелось крикнуть, спросить, почему, но язык прилип к нёбу. Он сделал шаг, я видела, как его пальцы сжимаются в кулаки, потом разжимаются — будто мерял, хватит ли сил швырнуть меня в воду.
— Ты че, глухая? — А ну давай, показывай, куда ты тут прячешься!
Что ему надо? Мозг лихорадочно перебирал варианты: может, хочет отнять серп? Испугать? Или... Или это игра такая, как у котов с мышью? Его глаза блестели мокро, ненатурально — будто за прозрачной пленкой. В них не читалось ни злобы, ни шалости. Пустота. Как в колодце, когда всю воду вычерпали.
Серп в моей руке затрепетал. «Не бойся, — прошелестела крольчиха из памяти, — ты же видела, как я рву шерсть. Иногда боль — это щит».
Его рука потянулась к моим волосам. И тогда серп, разрезал воздух.
Алая кровь темнела, выплескиваясь на траву из-под вонзившегося в икру острия серпа.
Он орал так, будто резали его, а не меня, будто это я была зверем, а он — невинной жертвой. Ребята, бледные, как мел, волокли его вверх, цепляясь за крапиву. Только Петька оглянулся — я ждала, что он крикнет: Ты что наделала!. Но ребята молча тащили его вверх, избегая моего взгляда.
Крольчиха укрыла детенышей своим пухом. «Спите, — шептала я, — спите, пока чужой ветер не снёс ваше гнездо». Дома я ждала грозы. Прильнула к окну — вот-вот хлопнет калитка, войдут его родители с соседями, станут тыкать пальцами: Убийца!. Но улица молчала. Только баба Нюра, та самая, в чей огород он швырял камни, принесла нам крынку молока.
— На, — буркнула, — выпей. — И, помедлив, добавила: — Хорошо ты его, гадюку, подрезала.
Теперь я знала: чужаки приходят, чтобы проверить, выдержит ли бетон наших колец. А соседи молчат не от трусости. Они, как крольчиха, — терпеливо рвут на себе шерсть, чтобы укрыть тех, кто еще не научился отличать пустые глаза от настоящих.
Чужаки приходят, как весенние паводки: подмывают берега, уносят с собой щепки прежней жизни. Теперь я знаю: даже родная река может изменить русло. Ребята? Они лишь песок — сегодня слепят куличик, завтра рассыплются под чужим сапогом. А громкие слова — всего лишь ветер. Он завывает, пугает, а потом стихает, оставляя после себя только память.
Ночью мне снилась река. Она тянула ко мне свои ледяные пальцы, шептала: "Приходи, здесь тихо".
В селе меня никто не осуждал, но и не хвалил. Все делали вид, что ничего не произошло. Только баба Нюра исподтишка подмигивала, да Петька перестал смотреть в глаза. Остальные словно ослепли. Но я чувствовала их взгляды — тяжелые, как камни.
Крольчиха жевала траву, не отрываясь от детенышей. Её глаза мерцали, как всегда — спокойно и мудро. Я гладила её по мягкой шерстке, и боль постепенно отступала. Может быть, они и правы — надо забыть, похоронить этот день под слоем повседневных забот, словно его и не было.
Не забылся.
