Ландскнехты
Для чего вам такие береты?
Вы погибнете завтра в бою.
И за это, за это, за это
я вам нежную песню пою.
Сколько лет продолжается бойня?
Это ж надо вот так, не устав,
становиться сильней и спокойней,
наплевав на военный устав.
Вы наутро погибнете, братья.
Так хлебайте винцо под конец.
Пусть вам смерть открывает объятья,
как до этого обнял певец,
недостойнее вас он и хуже
оттого, что лежать вам к утру
в красной, липкой, дымящейся луже,
ну а я через годик умру.
Оттого-то и золото в ухе,
оттого и слетаются к вам
маркитантки, служанки и шлюхи,
любят в хлам, напиваются в хлам.
Но над городом знамя чужое,
не родное – за горсти монет –
завтра утром поднимете с боем.
Это больше, чем сможет поэт.
Пусть поэт подыхает в кровати.
Пусть погибнет боец от огня.
В этой белой и жуткой палате
только с ним я родная родня.
Бьёт за горой барабан
Р. Г.
Тучи пошли на закат.
Что-то скрывается в строчке.
Может, признание – брат,
жили мы поодиночке.
Бьёт за горой барабан.
И несущественно даже,
что расстелился туман,
что мы в него и поляжем.
Выйдем отсюда в тираж
книжек, в которых по грязи
бродит мамаша Кураж,
скачут придворные с князем.
Гульфик игриво торчит
алкоголическим носом.
Воздух над лесом горчит
тёплым армейским поносом.
Выхода, в общем-то, нет.
Этот исход выбирая,
сдвинем на брови берет,
в ходе невзятия Рая.
Автопортрет
В. Н.
Не о внутреннем изъяне,
не о том, где Бог, где бес,
но... детёныш обезьяний
с давних пор в мозги пролез.
И когда придёшь к итогу,
отвернётся даже мать,
только эту недотрогу
можно будет приласкать.
А в больничном коридоре
люди ходят по ножу.
Я смогу? Я это горе
обезьянке покажу?
Скоро мне вот в эти двери.
Скоро очередь за мной.
Понимают что-то звери,
отправляясь на убой?
Понимают всё, Валера.
Их касаются тогда
не уныние, не вера,
а далёкие года.
Их касается рукою
Рембрант ван. И зверь во мне
сопричтётся вдруг покою,
небу, осени, луне,
золотому листопаду –
светотени, и тому,
что понять обоим надо,
но пока что не пойму.
Шотландскому королю
Кончаем тары-бары –
народец слишком прост.
Малютки-медовары
не встанут в полный рост.
Не выучат законов,
не создадут стихов.
Течение сезонов –
порядок их таков.
Возьмите волкодава
и соберите рать.
Народец этот, право,
не станет воевать.
Они умрут, как дети,
травою на ветру
полягут люди эти,
всё кончится к утру.
И лишь один, с пелёнок
обученный играть,
какой-нибудь ребёнок,
не станет умирать.
Пройдёт сто лет и триста,
и тысяча пройдёт,
его дуделка свистом
на берегу поёт.
Колышут волны дико
огромные моря,
а он – как земляника,
как вереск и заря.
И кто придёт на берег,
услышит этот свист.
И кто придёт, поверит,
что навсегда флейтист.
Собачья морда брызжет
горячею слюной.
И с каждой каплей ближе
безжалостный убой.
Но что вы ни умейте,
останетесь в долгу –
вам не играть на флейте
на страшном берегу.
Над вечным покоем
Р. Г.
Ложечка сметаны
плавает в борще –
тучка Левитана,
ну и там вообще.
Я бы борщик скушал,
но лежу, лежу.
Ночью Баха слушал,
а сейчас гляжу –
чёрная ворона
на меня глядит,
и чернеет крона.
Кто-то Там сердит.
Пусть я без засоса
где-то на груди,
но речного плёса
нету впереди.
Это очень странно.
Разве он такой –
И. И. Левитана
навсегда покой.
Из кино
Крайний Север, слишком крайний,
осень, небо, синий свет.
Относись к сердечной ране
так, как будто раны нет.
Дом на сопке, взгляд – над крышей,
там, где в синий немоте
облака бегут, как мыши,
как по ровненькой черте.
Возвратясь из госпитальной
скуки, муки и фигни,
вижу я, как жизни дальней
загораются огни.
Кабаре сияет громко,
Лайза весело поёт.
И никто её – ребёнка –
в этом мире не поймёт.
Состоящая из грусти,
Лайза ножками блестит.
Сердце дрогнет и отпустит.
Нежность вскрикнет и простит.
Я иду, вокруг темнеет,
пробежал куда-то чёрт.
Лайза пляшет, ворон реет,
и от слёз в глазах печёт.
Крайний Север так далече,
был ли, не был – всё равно.
Лайзы пудренные плечи
из весёлого кино.
На птичьих ресницах
-1-
Сделка
Так пахнет жасмином сегодня
июльская полночь-крестьянка.
Лети к ней, прекрасная сводня,
лети на закате, зорянка.
Крестьянки молочные груди,
три родинки светят под каждой.
Так светятся, с них не убудет!
И птица, гонимая жаждой,
упьётся жасминовым млеком.
А ночь не пройдёт стороною.
Ей спится – за грош – с человеком.
Ей спится, за грошик, со мною.
Пусть кожа её загрубела,
но пахнет жасмином, росою
и мёдом крестьянское тело,
идущей по грязи босою.
А дерево мне говорило,
и дерево мне рассказало,
какая нас дикая сила
с крестьянкою этой связала –
дневного горячего света,
вечернего запаха праха.
С крестьянкой в одежде из ветра,
пастушкой с глазами из страха.
-2-
На птичьих ресницах
О чём вы нам пели, о чём вы пропели,
испанские дети, горчащие дети.
О том, что и выросли вы, и созрели,
о том, что уже не живёте на свете.
Плели вы циновки, и пели ночами
о том, что лишь детям и может присниться, –
что вас соловьи на ресницах качали,
на звонких и тонких, на птичьих ресницах.
Циновки сопрели, распались на нити.
Но каждою ночью, сиреневой, чёрной –
вы в колокол Сан-Мигуэля звоните.
Я слышу вас в вечности некипячёной.
Я слышу вас в вечности – грязной и мутной.
Как мечется колокол, как, будорожа,
о жизни, о бедности вашей минутной
поёт он, о том, что недетство – пропажа.
Пропажа циновок, пропажа пропажей,
пропажа побоев и – снов над Гранадой,
которою в полночь уносят поклажей,
которую в небо уносят наградой.
-3-
Кантаор
Наташе
Я встретил тебя у ручья.
Сказала ты мне без улыбки –
Я песня твоя и ничья,
и зверя, и птицы, и рыбки.
Я песня солёных очей.
Я – соль на разломленном хлебе,
и мной осолился ручей
и месяц, и звёзды на небе.
А ты лишь бродячий певец,
ты сыплешь меня на краюху
ячменного хлеба сердец
и в каждое встречное ухо.
-4-
Caballo negro
Вороная лошадка,
три крыла за спиною.
Что-то вроде припадка
происходит со мною.
Что-то вроде усилья
пролететь над июлем
без наличия крыльев
и быстрее, чем пуля,
чем пять пальцев цыгана
на его шестиструнье,
чем обрывки тумана
в голове у плясуньи.
Чем посланье в конверте
августовского грома.
Чем мгновение смерти,
чем скитанье без дома.
Вороная всё скачет,
всё летит, всё несётся.
Никогда не заплачет
у сухого колодца.
Спор
Наташе
Когда кочевники кочуют,
когда ночлежники ночуют,
пока Земли тоскует остров,
надежда есть, что всё непросто.
Надежда есть на камни Рима,
на флорентийские окошки,
пока вся жизнь проходит мимо
походным шагом многоножки.
Пока стоит Москва, а Волга
впадает в детство, в руки, в море.
Кто мне сказал, что мне недолго?
Кто мне сказал, чтоб я не спорил?
Вот кто-то проблестел доспехом.
Вот кто-то смешивает краски.
Вот кто-то отвечает смехом
моей опасливой подсказке.
Я завтра утром выйду в город,
куплю вино для музыканта,
который саблей был распорот
в морском сраженье у Лепанто.
Мы будем пить и слушать песни.
Как мало надо нам для неба –
родись, живи, умри, воскресни,
купи вино, отведай хлеба.
