Вознесение Земляного Бога

- Бога, Бога! – звонко разнеслось по двору. – Чиклет нашёл Бога!

Благая весть явилась из тенистых глубин фруктового сада. Она вдруг выскочила из-под яблоневых ветвей на залитую солнцем площадку, внезапно, словно свежий прыщ на не знавшей ещё диатеза попе. Вывалилась на белый свет в лице загорелого, перемазанного гумусом чада, а затем широко раззявила свой младенческий ротик и альтом проревела на всю округу:

— Теперь у Чиклета есть Земляной Бог! Бог! Бог!!!

Услыхав этот трубный глас, Пётр с Бастиндой кубарем скатились с крыши полуистлевшего сараюшки, за черепичным коньком которого уже вторую неделю втайне учились целоваться, и благополучно приземлились в стожок прошлогоднего сена; рыжеволосая Маниока (да-да, та самая Маняша Клажницкая из «два длинных, два коротких»), прекратила извечное вращение талией, позволила обмотанному изолентой восьмидесятикопеечному хула-хупу свалиться с себя наземь и, возглавив передовой отряд свидетелей чуда, поскакала на одной ножке в поисках источника очередного вселенского переполоха.

Даже Виталь, мой беспокойный сосед – нигилист от рождения и двоечник по натуре, разом презрев и блинный бойкот мамаши, и даже угрозу спонтанно-ременного отцовского взрыва, сорвал с переносицы очки-лисапеты, сунул их вместо закладки меж страниц, и торжественно прихлопнул хвост ненавистной арифметике. Затем, не на шутку заинтригованный, высунулся в распахнутое окно, перегнувшись с риском для жизни поперёк подоконника.

— Покажь, покажь! – суетились вокруг босоногие девы. – Дай подержать…
— Дзы-ы-ыко, дзы-ы-ыкински!
— Ой, бабы-ы-ы, бабоньки, я боюсь, боюсь!
— И я!!!
— Какая прелесть! – вскричала Маниока.
— Фу, гадость! Тоже мне Бог… фу… — кривилась Бастинда, нервно оправляя пальчиком непослушный локон. Указательный перст свободной руки эта новообращённая протестантка, только вот-вот ещё, две минуты назад, предававшаяся смертному сарайному греху, патетически, в сопровождении многозначительного вздоха, воздела к небу.

Девочки охали, ахали, вздыхали (ничего особенного: обычные бабские штучки), одни прослезились от избытка чувств, другие с опаской тянули ладошки к неизвестному божеству, желая поскорее причаститься к великой тайне: желанной, притягательной, но одновременно — пугающей. Парням же ничего пока не оставалось, как только толпиться на импровизированной галёрке, оплёвывать грядки с цветущим чесноком и тихо гудеть меж собою, пряча за скептическими ухмылками следы глубочайшей досады. Ну, а сам я, как мог, в одиночку держал оборону, стараясь не удостаивать преференциями никого из нахальных паломников, не позволяя, пусть даже случайно, хоть как-то обидеть Его.

Прошло не так уж много времени, как вблизи будто щёлкнуло электрическое реле. В воздухе резко пахнуло о-три, свежим фосфором и серой. Нечто, едва уловимое, переменилось в настроениях обступившей меня ребятни: сильнейшая половина зевак стала потихоньку выходить из оцепенения, вызванного изначально элементарной завистью, а во-вторых, или, может даже, в-третьих, — известной конкуренцией мальчишеских самолюбий. Простым ли напором загорелых тел, упорством ли, хитростью, но этим юным пародиям на самцов Homo Sapiens удалось-таки оттеснить прекрасный пол в сторону от чудесного артефакта, извлечённого мною из-под капустного листа всего лишь несколько минут назад.

Будущие творцы мировой истории не надумали постыднее ничего, чем обрушиться на моё маленькое земляное чудо с такой оголтелой критикой, граничащей со святотатством, а вернее, с такой дичайшей обструкцией, что ситуация во дворе сразу же обрела вид древней фарисейской игры - грубой интриги, оканчивающейся по-обыкновению пошлой провокацией, скорым судом, и побиванием камнями никому не нужного, ни на что не годного и никем не званого апостола...

— Да ну, братва, фигня какая-то…
— Отвали!
— Ты чо, блин?
— А сам?
— Ме-ме-ме, бе-бе-бе, — ни с того ни с сего разошёлся Борька (друг ещё называется!), демонстрируя то мне, то притихшим девчонкам свой змеиный язык - длинный, ярко-жёлтый от бабушкиных поливитаминов.
— Не лезь, — я неловко отмахнулся от насмешника, заехав тому случайно локтем по рёбрам.
— Тощий, тощий – псих психованный, баран подкованный! — обиделся иуда и на всякий случай отскочил назад.
— Говорил же: не лезь…
— Ну, чё там у тебя, Чиклет? Небось, опять галдышку собачью нашёл и радуешься? – бросил мне с вызовом жиртрест Петруччо. – Давай сюда, заценю.

Наизлейший враг мой, словно чувствуя складчатым своим и потным затылком поддержку своих коллег-завистников, потянулся было грязными корявками к Земляному Богу, но я твёрдо решил не сдаваться и крепко-накрепко сжал ладонь в кулак, оставив внутри лишь небольшое пространство — с тем расчётом, чтоб Бог мой мог двигаться и дышать. Затем, отступив на пару шагов, я уперся тылом в узловатый яблоневый ствол:

— Фиг тебе! Не дам – слугой не нанимался!

— Ты чё, блин, опух, тощий? Совсем страх потерял? – Петька наплывал на меня своей громадной, четырнадцатилетней выкормки тушей, будто эскадренный броненосец на хлипкую шхуну. – Гони сюда Бога, да поскорее, пока по мордасам не отхватил!
— Нет… — на мгновение мне стало страшно, очень страшно. — Бога не отдам!
— Врежь, врежь ему, Петька! – хохотнула из-под панамы Бастинда: нервически и безапелляционно. – Ой-ой, тоже мне Бога себе нашёл, тьфу! Дурак психованный… Бог — он в церкви живёт!
— Врежь, врежь, — подхватили мальчишки. – Давай, давай!
— Короче, Чиклет, слышишь? В последний раз тебе повторяю!

Виталь заорал было из окна, что за меня всем козлам задницы порвёт, но был схвачен за ухо откуда ни возьмись явившейся мамашей и волоком оттащен прочь. Несколько секунд спустя из-за кулис второго этажа раздался посвист режиссёрского кнута и жалобный бас ударной установки.

Не успел я и глазом моргнуть, как Петруччо вынул из кармана свой финский ножичек, выточенный на днях его братом-зеком из старого паровозного клапана, подошёл и ткнул меня в живот:

— Вот тебе за Бога!

Мне даже не было больно. Мне вообще было никак. Под истошный визг окружающих поле боя девчонок и рыдание дворовой мелюзги я медленно сполз спиною по стволу антоновки и, не разжимая кулака, потерял сознание.

***

Спасибо доктору: он не позволил санитарке выкинуть Бога, но аккуратно уложил того в баночку для анализов, а мама нанесла ему травы. Травы и капустного листа.
Навещая меня, мандарины мама тоже оставляла на тумбочке — по традиции, но сам я в те дни питался лишь через катетер-трубочку, а все фрукты и прочие вкусности дарил соседке по палате — девочке с красивым, но необычайно бледным лицом и с лямблиями в печени. Ей даже уколов в день делали ровно на три больше, чем мне. Ещё бы, ведь её не хранил сам Бог.

Дни в больничке тянулись нудно, порою казалось, бесконечно. Бог тихо похрустывал себе в баночке дарёной маминой капустой и в разговоры со мной не вступал. Единственная наша дискуссия состоялась сразу же после того, как умерла бледная девочка с лямблиями.

В ту душную июльскую ночь моя соседка вдруг начала страшно хрипеть, биться затылком об изголовье, обрывая в последних судорогах питающие её болезнь пластиковые трубочки. Потом девчонку вырвало печеньем, желчью, ещё чем-то. Спустя минуту-две (врачи так и не успели добежать, несмотря на мой тревожный вызов) юная страдалица, наконец, отмучилась и тихо выпрямилась в своей кроватке, уставив в потолок открытые настежь голубые, но безжизненные, увы, тепеть глаза, а в самом уголке её измождённых губ глупо оранжевела одинокая мандаринная корочка.

Утром, не удержавшись, я спросил Бога:

— Почему так?
— Видишь ли, Чиклет: я ещё слишком маленький Бог и не имею сил воскресить её.
— А если бы ты был уже Большим?
— Ну, тогда за большими делами вряд ли бы я углядел маленьких, — тяжело вздохнул мой Бог и уполз под травинку, чтобы я его больше не беспокоил.

С тех пор мы не перекинулись и парой слов. Я не возражал, ибо понимал: Богу – богово. Понимал и принимал всё как есть.

Потом умер Борька, от какого-то странного, скоропостижного августовского гриппа. Следом – Бастинда, свалившись, возвращаясь из гостей, с пригородного перрона под проходящий мимо электропоезд. Петруччо так и не сумел прижиться в «малолетке», был «опущен» по ходу и в одну прекрасную ночь удавлен под нарами казённой подушкой.

Все эти новости приносила мне мама. Глупо успокаивая меня, она называла иудушку не иначе как Боренька, а размазанную по дачным шпалам иудицу – бедная Танечка. Про Петьку, правда, мама сразу и честно заявила мне: «так ему и надо». А меня отчего-то нисколько не интересовало мнение Бога в связи со всеми этими странными инцидентами, тем более, что в последние дни тот как-то странно поутих, стал твёрдым, серым и недвижимым.

Пока Бог спал, я решил написать евангелие, ведь всё же я был самым первым его апостолом, как-никак. Маниока – вторым, но пока что даже не догадывалась об этом. А Виталь мог запросто бы стать третьим, если б не был таким прожжённым лодырем, да ещё и второгодником впридачу.

***

Евангелие

Создал Бог Бога.
Из утренней росы, из детской слезы и капустной грядки. Нарёк имя ему – Земляной Бог, и положил под корень.
И это было единственно верно.
Ибо Главный Бог владеет горним, а Земляной – дольним.
Главный — немного до и бесконечно после,
Земляной — исключительно здесь и сейчас…

***

Потом умер я. Уровень лейкоцитов в крови сначала резко поднялся, потом так же резко упал. Медики, как всегда, забили тревогу: забегали, засуетились. Кололи антибиотики, адреналин и ещё чёрт те что, ставили капельницы с физраствором, но… сепсис всё равно победил.

Сепсис всегда побеждает маленькую жизнь, если на сердце той таится большая обида.

Бог проснулся, пообсох минут с двадцать, затем расправил белые, с двумя чёрными пятнышками крылья, выбрался из банки, взмыл через форточку в небо и помчался вослед мне – своему первому свидетелю.

Ибо что такое Апостол без Бога? И что такое Бог без Апостола?

***

Евангелие от Маниоки

…Он был хороший.
Не дал погубить Бога.
За это Бог полюбил его…


Ивангиле от Виталя

Двашды два – пять.
Отныни и ва веки виков
Аминь…