Мой крик не пробьётся сквозь тонны
Опавшей с небес, завалившей окрест
Все дороги и крест
Восхитительной розовой манны.
Мой голос, прощенья молящий,
Не будет услышан,
Ни поднят, ни понят,
На блюде не подан златом
Ко столу молодой Агрипинной…
Мой грех будет сварен в сиропе
Из страхов, сомнений,
Эклектик, рефлексий, гордынь,
Сожалений туманных и длинных…
И сам буду продан в Египет рабом неумытым,
Под палкой погонщика жалким, ранимым.
Но вспомню когда-то, воспрянув,
Как было нам славно… вдвоём.
Когда жалкий, но по чей-то странной прихоти названный «высшим» суд вынес мне свой суровый приговор – казнить, я смог лишь иронично усмехнуться. Ещё бы, ведь меня умерщвляли уже столько раз - самыми разнообразными: как на диво изощрёнными, так и столь смехотворными способами, что я давным-давно превратился в ходячую энциклопедию смерти, в настоящую профессиональную Жертву. Не знаю отчего, но так уж сложилось, что люди с необъяснимым азартом то и дело душили меня, лишали конечностей, топили живьём в городских каналах, вешали. Лили в моё истерзанное пытками горло расплавленный свинец, сжигали на весёленьких кострах, четвертовали и травили ядами, методично распинали на крестах или с улюлюканьем сажали на кол. В этих незатейливых играх незаметно пролетали недели, месяцы, годы... В итоге (это произошло вдруг само собою, незаметно, как закономерный результат) дыбу я полюбил всею душою, эшафот стал мне домом родным, а дубовая плаха – удобной постелью.
Плодородной, обильно замешанной на опилках кровью моей были сытно удобрены окрестные поля. Тучные почвы, родившие богатые урожаи на радость местным селянам, из году в год исправно питали хлебами их семьи. А сколько поколений вечноголодного воронья успело взрастить своих невинных, но невероятно прожорливых птенцов на доброй снеди, состоящей из отборнейших клочков моей безостановочно кромсаемой палачами плоти?
Природа словно причащалась мной, постоянно и неизменно...
Окружающие настолько свыклись с нескончаемой экзекуцией, что редкий месяц в году, обходившийся без моей казни, почитался крайне несчастливым, из ряда вон выходящим явлением - грозным, тревожным. Событием сродни солнечному затмению, явлению на ночном небосводе мрачной кометы или даже... даже - не приведи Господи! - чёрному моровому поветрию.
Пока народ в ожидании возобновления обычных забав заливался горькой, нервничая от скуки и безделья, я просто-напросто в очередной раз наслаждался вновь дарованной мне провидением жизнью, да и смертью сумел бы насладиться (и в полной мере, уж поверьте!), если б не только... Короче, лишь одна проблема по-настоящему – всерьёз - беспокоила меня: заплечных дел мастера попадались из разу в раз уж больно неумелые – сплошь молодые, плохо обученные. Немощные какие-то, что ли? Палачишки, одним словом... Недотёпы...
Пробовал я апеллировать в их позорную гильдию: слал толстенные письма, а потом всё пытался и пытался обратить на себя внимание приватно, адресуя свои короткие кляузулы самому Великому Магистру. Но... жалкие мотеты мои сотрясали лишь воздух камеры и, разумеется, без малейшего результата. Зря только, помнится, утруждал себя бесплодными попытками, только время впустую драгоценное тратил. А ведь вся беда заключалась, по моему наивному разумению, единственно в том, что гербовые патенты недалёкого ума отпрыскам своим добывали (кто за мзду, а кто за так просто, по доброму знакомству) заботливые толстосумы-родители: ведь то был верный способ оградить их неоперившихся балбесов от тягот королевской ратной службы. И, едва-едва получив дозволенье от бургомистра и впервые неумело наточив свои секиры, примерялись сии желторотые отроки к плахе с видом уже матёрых, заправских профессионалов. Вот, правда, советов моих слушать эти напыщенные молокососы ни в какую не желали, лишь рубили себе с плеча да покрякивали... рубили да покрякивали...
***
Как отмечено в городских хрониках, Председатель Суда блистал в тот день неимоверно! Выгодно выделяясь средь менее удачливых коллег своих на удивление свежим париком, как бы проросшим изнутри густыми стеблями напомаженных буклей и пристроенным поверх голой макушки, высокий чиновник держался солидно и значимо. Несмотря на несносную духоту, одолевавшую зал заседаний, помимо кудрявой верхушки Председатель был облачён ещё и в лоснящуюся от нафталина чёрную судейскую мантию. Величавый, напоминающий чем-то Зевса-Громовержца возвышался он над трепетно притихшим залом, и торжественно-сопливым тенорком зачитывал собравшимся вердикт судейской коллегии.
Зрители: Верховный Прокурор, присяжные и те немногочисленные свидетели, коим не лень было сегодня, в жаркий майский понедельник, притащиться в судебное присутствие (а заодно с ними, конечно же, мои добрые, но - увы и ах! - омерзительно косноязычные адвокаты), все, ну абсолютно все, словно безмозглые китайские болванчики, согласно кивали в унисон бесконечной речи, покачивая в такт ровными рядами игрушечных фарфоровых головок. Упиваясь своей грошовой значимостью, потея, изредка подёргиваемые кукловодами за тонкие ниточки, эти невинные марионетки даже и не осознавали, в чём же заключалась самая главная штука. О, если б они только могли догадываться, как мало значил для меня сей спектакль, как наскучило мне наблюдать за игрой бесталанных артистов, напрочь порою забывающих свои примитивные монологи и исполняющих зачастую отнюдь не свои роли.
Мне становилось откровенно скучно. Ещё бы, ведь последнее, роковое решение давно уже было вынесено и, без участия прилежных статистов, вложено в конверт, опечатано сургучом, а затем спущено с посыльным вниз, по причудливой и извращённой воле стоящего выше нас всех. И в этом я нисколько не сомневался...
Пока Председатель с постным удовольствием пережёвывал на трибуне своё скучнейшее соло, а на чашечки весов похрапывающей в углу гипсовой Фемиды весело и нагло гадили местные жирные мухи, я лениво потянулся в моей разбойничей клетке, расправив, как мог, затекшие члены, подвигал пальцами ног и рук, глубоко зевнул, ещё раз и… вдруг отчётливо осознал, что безумно желаю скорейшего конца: настоящей, достойной смерти от рук самого сурового и беспощадного убийцы. Последней смерти. Навсегда...
***
Очнулся я в тот предрассветный миг, когда в камере, грубо потревоженные извне, жалобно проскрипели чугунные засовы - глухо лязгнули, а затем вдруг сдвинулись вдоль широченных проржавевших пазух. Дверь в темницу отворилась: с видимой натугой, неохотно, похоже, совсем не желая зря причинять мне зла. Долгожданные мучители мои беззастенчиво ворвались в застенок – последнее скорбное пристанище обречённого на казнь человеческого существа. Влетели шумною гурьбою, торжественно развевая крыльями чёрных сутан и балахонов, бесцеремонно, деловито жужжа, смахивающие на беспризорный рой гигантских ядовитых шершней, потревоженных от спячки нерадивым пасечником.
Один из незваных гостей неразборчивой скороговоркой принялся долдонить молитву за упокой души моей грешной, безобразно коверкая церковную латынь и помахивая из стороны в сторону отчаянно коптящим паникадилом. Другой привычными движениями рук ловко выбривал мне затылок, пока третий, самый юный из них, прилежно примерял к моим щиколоткам стальные обручи кандалов.
Это странное для непосвящённого зрителя действо проистекало, впрочем, вполне обыденно, благопристойно и, к слову заметить, как-то совсем по-домашнему. Не смотря ни на что, следуя отрепетированному либретто: неуклонно, по-военному чётко, без проволочек. И как только, преисполнившись вдруг высшим вдохновением, поп произнёс последнее: «Amen!», двое дюжих стражников схватили меня и поволокли сырыми, тёмными казематами к выходу или, вернее сказать, к исходу. Споро дотащили покорную ношу до внутреннего дворика, потом перехватили посподручнее и зашвырнули с размаху на дно грубо сколоченной дощатой повозки, запряжённой цугом парой безразличных ко всему, угрюмых, палевой масти битюгов. Капеллан и его розовощёкий товарищ - кузнец, пришедшие следом, забрались в «экипаж» по приставной раскладной лесенке. И лишь цирюльник не стал присоединяться к коллегам, но предпочёл откланяться сразу, сухо попрощавшись. Сплюнул наземь и, не мешкая ни мгновения, скрылся с глаз долой, гадкой ящеркой проскользнув в какой-то тёмный проём.
Румяный юноша, облачённый в грубые суконные шаровары и потёртый кожаный фартук, накинутый поверх простого холщёвого рубища, наскоро приковал мою лодыжку к невысокому столбику, растущему откуда-то из самой середины телеги, закончил работу и примостился поближе к задку. Уже через минуту кузнец зарылся в душистое сено и начал отпускать из глубины своего гнезда скабрезные шутки по поводу, плахи и предстоящей потехи, а спутник его хоть и помалкивал интеллигентно, но глуму не слишком-то возражал. Страдающему грудной жабой попу добираться домой, как выяснилось позже, было аккурат по пути. Вот и пристроился он к нам пассажиром (запросто так, не растрачиваясь на экивоки) исключительно как добрый попутчик. Хм... но, и в правду, не пешком же шлёпать домой уважаемому человеку в ранний час?
Бородатый возничий приподнялся на козлах, с превеликим трудом оторвав необъятную задницу от туго набитой соломой подушки, звонко щёлкнул кнутом по обвисшему лошадиному крупу, свирепо крутанул глазищами, гикнул: «Но!», и, во главе торжественной процессии, мы, наконец-то, медленно двинулись к главной городской площади, в почётном сопровождении суровой конной стражи, ощетинившейся во все стороны деревянными пиками.
Из-за дальнего кордона заголосили петухи – беспокойные глашатаи смерти. Светало...
***
Вымощенная булыжником ратушная площадь бурлила, кипела, пенилась, переливаясь эмоциями через край, словно молодая ядрёная бражка. Широкими потоками и полноводными реками, не гнушаясь чахлых ручейков, вбирала и вбирала она, впитывала и всасывала в себя сотни взбудораженных, по-праздничному одетых, улыбающихся тел. Ну, а те… те прибывали и прибывали на званое представление бесчисленными множествами, беспокойными волнами перетекая вдоль пышно цветущих городских садов по узеньким улицам и кривым переулочкам.
Ослепительно сияя свежей краской стен, здание городского Магистрата чрезвычайно радовало сегодня, по прохладной утренней зорьке, малоискушённый взгляд обывателя. Заботливой любовью и тщанием добровольцев фасады давным-давно были уже разнаряжены пушистыми бухтами аккуратно распущенных витиевато-нарядных лент. Со строгих гранитных фронтонов, лениво удерживая в руках тяжеленные балконы, щерились на публику обнажённые атланты. А чуть выше, над каменными лысыми головами, шелковисто полоскались колыхамые ветерком раззолоченные штандарты студенческих братств. Но по-особенному оживлённо было сегодня у распахнутых ворот торговых лабазов. Там, где угощали всех! Там, где поили бесплатно, щедро, даром… Там, где краснорожие молодцы, покрякивая, выкатывали из глубин складских лабиринтов огромные ясеневые бочки, полные свежим майским пивом - одну за другой, одну за другой...
Праздник! В воздухе остро пахнуло перебродившим хмелем и потом…
Посреди площади высокою тёмною скалою возвышался эшафот. Массивная конструкция с прочно укреплённой на ней дыбой (сложнейшей готеннсландской механики), и увенчанная изящной свежеокрашенной виселицей. Один из углов этого зловещего сооружения занимала жирная туша обряженой в элегантное платье плахи. А в другом, напротив, по диагонали, мастеровыми (спешно, всего за ночь) был отстроен широченный помост, по слухам - для Большого Гарнизонного Оркестра. На вершине этого оркестрового помоста, стоя перед дирижёрским пультом, торжественный и строгий возвышался над грешным городом Он... Стоило мне бросить на Него лишь один быстрый взгляд, как я тут же всё понял:
«О, да! Среди тех десятков палачишек, палачат и палачёнышей, тех, что не сумели прикончить меня, ты, безусловно, смотришься, как могучий дуб на фоне чахлых осинок, как мудрый профессор средь жалкой толпы желторотых школяров. Благородная стать, богатое платье, надменность позы! Цепкий, пристально-оценивающий взгляд, пронизывающий до глубины костей, отталкивающий ряженых паяцев потусторонним холодом, и полный неукротимой страсти. Как внимательно, заинтересованно, сверлит он меня из-под надёжной защиты чёрного бархата! Что во взгляде? Фатум... Нирвана? Боль? Да нет же! Бесконечная, нежная жестокость – вот истинная суть погрязшей в метаниях души! Готовность к страху тщательно скрывается за твёрдой линией губ (стиснутых губ), едва различимых сквозь амбразуру маски, а беспощадность печальной аурой обволакивает изящный абрис капюшона... Истину реку: ты - Мой Палач! И я надеюсь... я действительно готов поверить в тебя! Наверное, ты, один только ты на всём белом свете, достоин любви - Истинной Любви Настоящей Жертвы! Попытайся, друг мой, возьми меня! Умоляю! Клянусь - отныне я твой! С этой самой минуты я вверяю самого себя (вслушайся) - драгоценейшего себя! - в твои руки. Но, помни – «show must go on» – я не сдамся просто. О, да! Я хочу умереть, грежу об этом еженощно... Вся жизнь моя подчинена этой желанной цели. Смерть снится мне ночами и дразнит наяву. Истинная, святая правда! Но мы не вправе разочаровывать публику? Не так ли, Палач? Народ отчаянно жаждет обещанного представления после долгого, болезненного ожидания. Время пришло! Бедняги бесспорно достойны зрелища, ведь добрым горожанам так по вкусу, так любы муки, так сладок вид страданий. Я знаю, я уверен: за годы они не только безгранично полюбили, но и возненавидели меня. Они боготворят меня за то отвращение, которое я неоднократно внушал им, неизменно оставаясь живым после казней, вернее, после каждого раунда бесконечной и жестокой игры, из разу в раз свершаемой правосудием с их наивного неведения и с их же молчаливого блаженного согласия. Я ненавижу их за любовь и... люблю за ненависть... Ещё бы, я – Жертва! Агнец для заклания. Вечный агнец... Remember![1]»
Фанфары. Дробь барабанов. Мы слушаем магистратского глашатая, подробно, в самых мельчайших деталях, зачитывающего список моих преступлений. Затем - оглушительный залп из полусотни крепостных пищалей, нервный рёв взбудораженной толпы, взлетающая к облакам россыпь разноцветных шаров, отпущенных на волю...
Первый акт знаменательной драмы был сыгран на весьма достойном уровне – эффектно, жестко, познавательно и, конечно же, надолго запомнился присутствующим счастливцам... Поначалу меня иступлено секли сыромятными плетьми молодые, рьяные подмастерья. Весело и неутомимо порхали вокруг невесомые брызги крови, купаясь в ласковых лучах утреннего солнца. Грубые нити арестантской рубахи под ударами бичей послушно переплетались в причудливые фантастические узоры: крест-накрест с розовыми волоконцами казнимого мяса. Помню: мне было больно, невыносимо больно, моментами до отчаянного вопля, до нечеловеческого визга, но в то же время... удивительно уютно и покойно.
Мой друг примерялся к предстоящей работе: с пытливым (чем не каламбур?!) любопытством наблюдая за экзекуцией, пытался трезво оценить степень своих возможностей, изучал допустимый порог моей боли и скрупулёзным образом просчитывал границы слабости своей жертвы...
Тем временем сноровистые помощники крепко поколотили меня палками. Били преимущественно по голове, да так, дабы из размозжённых ушей и сломанного носа лишь слегка проступила кровь – всего несколько капель – ни на йоту больше. Нет слов, исполнили они увертюру как опытные музыканты – талантливо, виртуозно, на диво изящно! Минуту спустя, покорно подчинившись команде своего господина, подмастерья отложили булавы, ободрали с меня остатки окровавленных одежд и окатили водой из приготовленных заранее вёдер. Затем, совершенно обнажённого, примотали ремнями к скелету давно соскучившейся по человечине дыбы и растянули. Хорошенечко растянули, что говорится, от души…
Вот тогда-то я не смог больше сдерживаться и истошно заорал... Возопил. Лазарем проревел аллилуйю, задыхаясь от мутноватой тяжести накрывавших с головою волн, от атакующих разум разнородных масс: девятого вала запредельной, невыносимой боли и зыбкой ряби неземного блаженства.
Зрители по достоинству оценили предоставленное удовольствие и восторженно зааплодировали, как бы поднося к ногам маэстро заслуженную дань его высокому искусству.
Кости мои громко хрустели, выскакивая из суставов. Кожа с сухим треском рвалась, открывая солнцу уродливые нагноения старых ран. Сухожилия натянулись упруго и пели, словно тугие скрипичные струны. Голос мой звонко вибрировал в унисон... Вот теперь площадь возликовала по-настоящему. Аплодисменты ещё только начинали переходить в овацию, когда я сумел собраться с остатками духа, выхаркнуть изо рта вязкий, кроваво-бурый сгусток, и попасть в заранее намеченную цель - на чёрный бархат палаческого платья...
Я захохотал – демонически, презрительно и страшно, потом на минутку умолк, сосредоточенно выпуская в небеса перламутровые пузыри из сложенных трубочкой перебитых губ. Пальцы сами собой сплелись в неприличном жесте...
Как изменчиво настроение плебса! Теперь симпатии всецело принадлежали мне: наглой, упрямой, непокорной Жертве. Толпа зашлась в многоголосом вопле, дурея от охватившего её вдруг дикого восторга. Женщины с горящими в необъяснимой страсти глазами бросали мне букетики полевых цветов, жадно тянулись руками к эшафоту, отсвечивая сквозь вырезы кружевными, пахнущими разгорячённой сдобной прелестью корсетами.
Палач же, вроде бы не обращая внимания, обтёрся обшлагом и тихим голосом повелел снять меня с дыбы. Нежно, подобно старому доброму другу, склонившись надо мной, Палач провёл влажной губкой вдоль моих потрескавшихся губ. Оттёр запёкшуюся кровь с разбитого до кости лба. А потом мягко огладил рукою рваные шрамы, сплошь покрывающие поверхность моего торса. Сквозь прорези в маске, я случайно уловил его мимолётный, как будто бы полный сострадания, но в то же время и странно недоверчивый взгляд.
«Чему же ты не веришь, Палач? - пронеслось в мозгу. – Неужели сомневаешься, что я всё ещё способен на равных бороться с тобой?»
«Ха...!» – беззвучно содрогалось изломанное пытками тело, пока шустрые подручные деловито прилаживали пеньковую петлю к моей многострадальной шее. Палач ухватился за ручку ворота, и медленно провернул механизм. Сухо затрещала шестерёнка храповика, и верёвка туго натянулась на деревянных блоках. Птицей вознесло меня вверх - к голубым небесам, ближе к Господу, поближе к желанной и недостижимой для меня пока ещё Смерти. Я, что было сил, уцепился руками за грубую верёвку, крепко перехватив её над головой, и подтянулся насколько смог, не позволяя петле затянуться как можно дольше. Но всё равно силы постепенно оставляли меня, и шею, наконец, плотно сдавило грубой волокнистой плетёнкой. Воздух больше не мог напоить лёгких, живительный кислород перестал поступать в кровь. Больные усталые глаза мои начали потихоньку вываливаться из своих орбит – огромные бело-голубые шары, опутанные красными прожилками капилляров... Лицо чрезвычайно напряглось и побагровело, нижняя челюсть безобразным образом отвисла, а из-под синего, раздувшегося языка полилась густая липкая слюна. Члены подвешенного на виселице тела в последний раз напряглись и задёргались в предсмертном танце. «Какая сладкая смерть...!» - последнее, что успел подумать я...
Палач внезапно освободил стопор лебёдки, и я бесчувственным кулем рухнул на твёрдый настил эшафота: раздутым от нечеловеческого напряжения лицом - в свою кровь и жёлтые соплищи, грудью лёг в бурую лужицу натёкшей под виселицу слюны.
Глядя на бесславное воскресение, Господь нервно улыбнулся, а Старуха Смерть брезгливо фыркнула и, в который раз уже, отвернулась от меня...
Под рёв экстатирующей толпы и лай ополоумевших псов, опьянённых духом живой человеческой крови, меня швырнули на вонючую солому подкатившей к эшафоту повозки. И отправили в острог: заживлять раны, приходить в себя. Передышка, антракт… до завтра.
***
Стоило только ощутить телом привычную шероховатость тюфяка, как я тут же забылся в тяжёлом горячечном бреду. Во сне меня неотступно преследовали неведомые существа, вернее, их неясные, смутные тени. Призраки горланили непристойности, гоняясь за мной по узким лабиринтам древних руин, нервно размахивая блестящими ножичками и пистолетиками. Затем облепили сотнями липких щупалец, повалили наземь, привязали за ноги к хвосту необъезженной кобылицы и пустили ошалевшую тварь вскачь по пыльной дороге. Потеха началась. Правда, зрителей не нашлось, лишь очень смутно знакомый мне отшельник стоял в грязи на обочине, разодетый в нелепую рванину, и, словно предупреждая меня о чём-то, испускал яркие блики, отражая их осколками разноцветных стёклышек, врезанных в рукоять дорожного посоха: «Ты - жертва!»
«Ты - жертва!» - вдруг послышалось в завываниях холодного ветра, несущегося со склонов белеющих вдалеке гор... Капельки мёртвой воды размеренно падали в дорожную пыль, вытекая из узкого горлышка клепсидры, и грустно шептали мне по-гречески в такт: «Ты – жертва, ты – жертва, ты – просто жертва... вот...» Ветхие скелеты бесчисленными полчищами выползали из таинственных бездн платяных шкафов, а их выбеленные временем кости глухо бренчали, словно кастаньеты лихих танцовщиков: «Ты - жертва! Ты...» Дикий степной ковыль, без спросу пустивший корни на моей безымянной могиле, тихо покачиваясь на ветру, напевал заунывную песню: «Спи... спи... Ты – жертва...!» Быстрый коршун зло проклекотал, вынырнув из-за тяжёлых туч: «Ты – жертва, жертва, жертва...!» Нестройный хор обступивших меня фантомов крепчал, набирал силу, с каждым мигом становился всё громче и яростнее: «Мы все - жертвы! Мы так желаем стать жертвами! И ты, брат, просто жертва, как все, как и все мы... Просто жертва... просто... смирись...»
Прошло немало времени, но измывательство всё продолжалось и продолжалось. И вот наступил тот миг, когда я не на шутку устал... по-настоящему утомился от навязчивой какофонии, устроенной незваными пришельцами, нагло ворвавшимися в священные приделы храма, храма моего собственного сна. Я попытался приостановить биение своего сердца, попробовал наглухо захлопнуть дверцы уходящего сознания. Затем мне захотелось отключить совсем так донимающие меня посторонние звуки... А когда из недр изорванного мучителями уха на свет божий выполз кудрявый таракан, выряженный в розовое полупрозрачное неглиже (да-да, представьте себе!) и страшно выпучив карие глаза, нагло потребовал чашечку кофе со свежим кусочком «Дор Блю»…[2] тогда я не выдержал и выкрикнул изо всех оставшихся сил, заорал в голос, обращаясь к назойливым теням и призракам: «Хватит! Прочь! Изыдьте! Это вы – обыкновенные жертвы! А я - нет! Я – ЖЕРТВА!» Закричал и... очнулся...
В неверном, дрожащем свету свечного огарка над убогим ложем моим склонился Палач. Он так по-домашнему пах терпким мускатом, сладкой корицей и корнем имбиря... Да-да! И ещё чем-то, неуловимо знакомым, приятным, непостижимо приятным... Нежностью? Уютом? Лаской? А, может...? «Нет! – внезапно озадачился я фантастической догадкой. – Неужели этот странный Палач – Женщина?!»
А Палач бережно втирал целебную густоту заморских масел в поры моего тела. Врачевал раны, не жалея драгоценных бальзамов, поглаживая седой пух моих висков и глубокие впадины щёк. Потом целовал кожу вокруг воспалённых век и потрескавшиеся, спёкшиеся сукровицей губы. Ласкал шею, ободранную грубой петлёй. Его присутствие каким-то непостижимым образом расслабляло, успокаивало меня, утешало. Палач умудрился исподволь коснуться кончиками умелых пальцев к каждой из трепещущих от боли клеточек моей души, приподнял падший было мой дух, дал испить из губ своих ещё одну сладкую капельку – пьянящий нектар надежды, снова подарил мне веру в вечную любовь. А потом, уходя, и замерев на короткое мгновенье в чёрном проёме дверей, тихо прошептал, одними губами, в окружающую нас беспристрастную темноту:
«Show must go on»!
И... улыбнулся.
О-о! Да! Ты действительно Настоящий Палач! Вот теперь-то я и на самом деле всецело могу доверять тебе. Я горжусь тобой. Я лю... ...те...
***
- Оторвать ему мудя! Четвертовать! Оскопить, чтоб другим неповадно было! – вопили милые дамы, подбрасывая в воздух кисейные шляпки.
- Кастрировать мерзавца! Разобрать на кусочки, и выпустить уроду кишки! – выплёскивали мордастые господа свои сокровенные пожелания, гулко топали сотнями жирных ног и беспрерывно поглощали свиные сосиски, прихлёбывая дармовое деревенское пиво.
- Отлезать плидулку-улоду яйцы! Намотать киски на эсафот... – вторили своим родителям, одуревшим в ожидании пляски крови, их чистенькие и послушные чада. Мои… славные дети...
Лишь одна барышня смогла найти в себе силы смолчать средь этого бедлама: спрятала тёплые слёзинки, выступившие из-под ресничек, в тонкий батистовый платок и, пробравшись сквозь толпу, улизнула с площади. Убежала, придерживая дрожащими руками, только начавший расти животик. Потом, всхлипывая и дрожа, свернула к ближайшему костёлу. Для того чтобы поставить свечку. Тонкую восковую свечку... уж я-то верно знаю! Интересно, а знает ли об этом Сам?
Палач окинул площадь взором, требуя от зрителей тишины - безоговорочной, абсолютной. Забавно, но ему даже не пришлось произносить слов. Он не отдавал команд, а лишь поднял руку - торжественно и повелительно: так вздымают жезлы генералы на военных парадах. Толпа смиренно и, как показалось мне, охотно повиновалась, напряжённо и чутко застыв в сладчайшем предвкушении. Палач молниеносно взмахнул другой рукой, оглянувшись мельком на шеренгу барабанщиков, и те синхронно и чётко начали отстукивать торжественную дробь. Ещё один взмах - в оркестр вступили горнисты.
Двое помощников, подхватив под ослабевшие плечи, церемонно провели меня вдоль ограждения (будто неведомое экзотическое существо), продемонстрировав напоследок зрителям. Затем подтащили к плахе и с силой опустили на колени: «Молись!» По традиции сорвали цепочку и кипарисовое распятие с шеи – ничто не должно мешать правосудию! А потом наклонили вперёд, уложив на выщербленную колоду: головою точно в специально предназначенную для этого полукруглую выемку. Давнишняя моя знакомица Старуха Смерть теперь уже действительно не на шутку заинтересовалась и жадно глянула с небес на землю голодной пустотой своих глазниц...
Палач взмахнул секирой. Замер на мгновенье, словно задумался, театрально выдерживая финальную паузу. Легкомысленные солнечные зайчики налетели, выскользнув из-за вдруг расступившихся туч, и, отразившись от поверхности дамаска, озорной россыпью упали на море голов, беспокойно волнующееся внизу. Потрясённые зеваки втянули в себя воздух и замерли, как в столбняке, молча и недвижимо, похожие на стадо баранов, пребывающее в тупой и мрачной растерянности. Удар! Голова отделилась от ставшей ненужной уже оболочки тела и, подпрыгивая на стыках, скатилась по узкому лотку в корзину, доверху наполненную душистыми опилками. О-ох!!! Зрители разочарованно выдохнули… Дамы обиженно поджали губки. Господа, поперхнувшись сосисками, недовольно загудели. Обманутые в ожиданиях дети расплакались навзрыд, будто жалуясь кому-то: «Ну как же? Ведь мы жаждали Зрелища!»...
«Милосердия!» - окинул палач презрительным взглядом волнующееся стадо... Осторожно приподнял отсечённую голову со дна корзины, чтобы попрощаться, навеки... Стряхнул облепившие кожу опилки, преподнес печальный обрубок ко всё ещё скрытому маской своему лицу и, придерживая за холодеющие виски, поцеловал меня в губы...
А радость... она расплескалась повсюду. Расцвела красными, алыми, багровыми бутонами и причудливыми розовыми соцветиями. Мир пропитался светлой радостью, словно банная губка, насквозь, включая самые сокровенные свои устои, и, наконец-то, вроде бы полностью насытился. Даже Палач не уберёг холёных рук, те тоже вымокли в нечаянном счастье. По локти. И счастье стекало, проистекало из них, медленно капало наземь… лилось и сочилось... Полноводными лужицами несвернувшегося блаженства залился городской эшафот, по-праздничному выряженная плаха и древняя брусчатка мостовой. Деловито и мрачно расходились по домам зрители - молчаливые, покрытые прекрасным багрянцем с макушек и до самых пят. А парочка озорных алых капелек сумела достать до неба – раскрасило в горячую крапинку пролетавшее мимо пушистое белое облачко... Finita! Могильщики, ловко орудуя крюками, стащили с эшафота обезглавленное тело, и бросили в развёрстые пасти скулящих псов...
Господь недовольно нахмурил всклокоченные брови, почесал кулаком бороду, размышляя, похоже, о чём-то очень и очень-очень важном, затем медленно отвёл взор от осточертевшей земли и снова задумался о своём, о вечном. Смерть же ликовала: торжествуя, смеялась в голос, задорно отплясывала джигу и громко хлопала в костлявые ладошки...
Но... Что это?
- Поглядите! Люди, смотрите же! Его глаза, глаза!
Веки мои вздрогнули, затем затрепетали и приоткрылись. Очи, чудесным образом освобождённые от Хароновых шор, вдруг вспыхнули изумрудным светом, на короткий миг озарив вселенную, а потом вопросительно заглянули в таинственную, так и неразгаданную ими бездну - в тёмный омут чужого взгляда, как будто и не совсем чуждого, но... Ожившие на мгновение губы зашевелились, разомкнулись с трудом, а потом… медленно прошептали в последнем печальном придыхании... чуть слышно прошептали, с наивным и страшным упрёком: «Как ты посмела усомниться во мне, Женщина? Гляди! Ведь я всё ещё жив, и лишь я –
Настоящая твоя, Вечная Жертва!»
