Старый ворон Артур
Это просто зима, это блещёт Арктур,
это пьяницы просят – Налейте!
Это в чёрном саду серый ворон Артур
изливается грустью на флейте.
Ночью звёзды вокруг, ночью звёзды близки,
и замешана воля на страхе.
А у кельнерши-девочки рожки-соски
проступают из белой рубахи.
У неё на лице – деревенский загар.
Старый ворон склонился над книгой.
Он девчонке смешон, как сосед-пивовар.
Старый ворон, крылами не дрыгай!
Есть девчонка, соски и большие глаза,
и припухшая нижняя губка.
И над волей твоей есть ночная гроза,
отблеск лампы с накинутой юбкой.
Все зависит порой от движенья руки,
фитилёк или небо с Арктуром.
Флейта дышит едва, по углам пауки
паутину плетут над Артуром.
Сэру Уолтеру
Небо неподвижно и белёсо.
И куда нас к чёрту занесло?
Сотни миль сверкают купоросом.
Сотый день двадцатое число.
Не болтаться нам с тобой на рее.
Как-никак ты знатный книгочей.
А теперь ты станешь, мистер Рейли,
привиденьем лондонских ночей.
Для чего заваривал ты кашу
круче, чем ирландское рагу?
Для чего оставил я Наташу
на далёком зимнем берегу?
Выглядит последним приговором
нашего отчанья простор.
Над тобой – разбойником и вором -
проблеснёт палаческий топор.
Хлынет кровь. Кто надо – усмехнётся,
орденами громкими звеня.
И Наташа в спаленке проснётся
в час, когда возьмутся за меня.
На гэльском
Куда мы поскачем, мой маленький лорд?
Трава голубая под нами лежит.
И пена стекает с оскаленных морд,
и старый шотландский клинок дребезжит.
Куда ж мы помчимся? Твой предок убит.
И сладкую кровь проглотила земля,
и солнце и звёзды не сходят с орбит,
убийцы пируют в дворце короля.
Я вижу твой взгляд – затуманенный взор,
и кровь приливает, бурля и стуча.
И надо бы мчаться, смывая позор,
сжимая плотней рукоятку меча.
Такое нельзя ни простить ни стерпеть.
Куда ты уходишь дорогой лесной?
Уходишь играть на волынке и петь,
что пьяный король вытворяет с тобой?
И ты говоришь, что отымется честь
от тех, кто сегодня пирует в ночи.
Что более, чем вековечная, месть
прольёт на убийцу стальные лучи.
Не знаю, мой маленький, прав ты, не прав.
О как хорошо бы – кроваво и раз!
Но лес и огромное гульбище трав
заучат навеки твой скорбный рассказ.
И будет трава, проклиная, шуметь,
и пчёлы летя, собираючи мёд,
и эти деревья – не смогут не петь.
И это убийцу три раза убьёт.
Три раза, три тысячи – каждый денёк,
когда тот, кто гэльским владеет пока,
с твоими словами присядет в тенёк -
убийцу по-новой сразит не рука.
И будет разить – от ручья и до звёзд,
покуда ручей шелестит в тишине,
и птицы поют – вылетая из гнёзд,
и капли дождя – на колючей стерне.
Встреча вечером в Тобоссе
Я свинопаска с грязными ногами,
какого чёрта надо вам от нас?
Сейчас я подберу вот этот камень,
а там молитесь, чтоб Господь упас.
Беззубый, страшный, рожа словно миска,
помятая ребятами в игре.
Не думай даже! Стой вон там, неблизко!
Приблизишься – смогу тебя огреть.
Смогу огреть? Но так ты смотришь жалко,
что хочется согреть, прости Господь.
Дай обниму, бедняга. Брось мне палку.
Излей свою натруженную плоть.
Ты воевал? Ты убивал? Кого же?
Ты великанов убивал в бою?
Приблизь своё лицо к немытой роже.
Я песню колыбельную спою.
И пыль сотру со щёк твоих прекрасных.
И поцелую дивные уста.
Не плачь, любимый, плачешь ты напрасно.
Усни, любимый, крепко, ты устал.
Доброе утро, Вьетнам
Надёжные сдвинуты шторы,
вьетнамское зелье горчит,
горчит, словно лучик, который
в проёмчике всё же торчит.
И зелено в комнате нашей,
но это – не аглицкий сплин.
Мы в джунглях, товарищ Наташа,
и дедушка наш – Хо Ши Мин.
Давай, если можешь, о главном, -
осталось недолго уже.
И падают тонны напалма
на пальмы моих миражей.
Хлебнули бы мы алкоголя.
Да только размякнуть ни-ни.
Мы в джунглях любви или боли.
Ты голову мне поверни,
чтоб видел, как в нашем оконце,
в окошке холодной страны,
заходит вьетнамское солнце,
ядрёное солнце войны.
Соловей
Хромает моя лошадёнка.
И пёс мой хромает, и брат.
У жизни своя работёнка -
никто не вернётся назад.
Чесночная вечность эпохи,
каких ещё надобно зол?
Усыпали звёздные блохи
походный небесный камзол.
Воюем, братишка, воняем
кровавой работой своей.
И только ночами хозяин
один у всего – соловей.
Ночами, как проповедь, свищет.
И дарит небесный покой.
И тот, кто не спит и не дрыщет,
тот слёзы стирает рукой.
Рукав промокает от плача.
Но, выдержав этот удар,
солдатская наша удача
считает дневной гонорар.
Хроника июльского утра
Июльское утро простое,
росинки на травах дрожат.
Снимается утром с постоя
обычная рота солдат.
Обычная. Только в глазницы
и лютик пророс, и осот.
И видят прекрасные птицы
холодные кости с высот.
Но бьёт барабан и горнисты
трубят – Подымайтесь! Пора!
На небе – прозрачном и чистом –
сияет большая дыра.
Зовут нас оттуда сегодня,
лежали мы тысячу лет –
солдаты и шлюхи, и сводни,
и вот – долгожданный ответ.
Скорей подымаемся, братцы.
Зовут нас, а там поглядим,
с кем будем там яростно драться,
кого даже там победим.
Последняя остановка
Когда страдать уже неловко,
сажусь в автобус – и туда,
где за последней остановкой
одна бескрайняя вода.
Она прекрасна и бесстыжа,
что перед ней слеза в глазах?
Простая жалобная жижа,
а здесь – пространство и размах
совсем нездешнего таланта,
и хорошо видать отсель –
корабль везёт негоцианта
из страшной Африки в Марсель.
В Марселе голуби и нежность
прохладных губ и грязных шлюх,
но и в Провансе неизбежность
жужжания харарских мух.
Они слетаются на запах,
и как потом пропеть певцу,
что ходят на дрожащих лапах
они по тёмному лицу.
Странные вещи
Просто рябина и просто окно.
Но отчего-то не всё мне равно.
Просто обычные вещи земли –
птицы, деревья, дома, корабли.
Сядь на балкон с табачком и чайком,
странные вещи увидишь тайком –
странной рябины резную листву,
страшную нежность глагола "живу".
В странной живучести нервных ветвей
страшно и нежно поёт соловей.
