Мария – Антуанетта
Чумное проклятое лето.
Жара беспощадно права.
Мария – ах! – Антуанетта,
прошу вас, фильтруйте слова.
Так пахнет и пылью, и воском,
свечами, огарком свечи.
И скоро в дорогу повозкам
отмашку дадут палачи.
Вы были прекрасны, как птица.
Болела у вас голова.
Кто знает о том, что случится?
Прошу вас, фильтруйте слова.
Просить вас об этом напрасно.
Надменная вздёрнута бровь.
Трёхцветной свободой опасной
историю вытерла кровь.
**********************
Всё понятно, но всё-таки жаль.
Королеву – прыгучую блошку
лучше бы миновала печаль,
лучше бы это всё понарошку.
Лучше б в спальне открыла глаза,
и не кровь потекла с эшафота,
по щеке потекла бы слеза,
раз приснилось ужасное что-то.
Лучше флейта, кларнет и гобой –
тихо-тихо, так тихо, как в спячке
с оттопыренной нижней губой,
родовою губой австриячки.
29 сентября 1973, Вена
To W. H. A.
Благослови меня, старик.
Плесни мне в кружку тёплый джин.
Я как-то ночью слышал крик.
Я этим криком одержим.
Я вижу дерево, забор,
я вижу птиц летящих ряд.
Я слышу странный разговор,
перебирающий подряд
мои стихи, мои грехи,
твои грехи, твои стихи,
я слышу мерзкое хи-хи,
слова тихи, тихи, тихи.
Над протестантским храмом шпиль.
Над протестантской ночью ночь.
Летает угольная пыль
ночным архангелом точь-в-точь.
Откуда крик возник в ночи,
и бормотанье перебил?
А просто чёрные ключи
ночной архангел обронил.
От наших душ, от наших слов.
И закричал от страха он.
Теперь среди дремучих снов
искать их ангел обречён.
Он долетит до Вены, дед,
ключи найдёт, но, улетев,
он будет вечный наш сосед,
он будет новый твой напев.
Русское
Наташе
Окошко, вино и газета –
Бунтуют! Бунтуют опять!
Не сложно мне старого Фета,
не сложно мне деда понять.
Я сам – мракобес мракобесом.
Я сам бы душил и давил.
Гляжу, а над стареньким лесом
закаты и пение вил*.
Славянское пение наше.
Смутьяны! Держава! – пойму
я всё. Но главнее, Наташа,
что Фет в необычном дыму.
Он в дымке осенней и сладкой,
он пьян от дымочка – дымка.
Газета. Окно. Беспорядки.
Усадебный космос цветка.
__________________________________
*Вилы— в мифологии и фольклоре славян женское существо, наделяемое преимущественно положительными свойствами.
Сезон дождей
Наташе
Сезон дождей, раскисшая земля.
Неужто навсегда сезон дождей?
Я вижу не железо корабля.
Я вижу только тени кораблей.
Я вижу сон о том, что навсегда.
Я вижу сны о том, что отболит.
Горит во лбу Вьетнамская звезда.
Она горит, и больше не сгорит.
Чего же надо мне сейчас ещё?
И почему я вижу небеса
винтовкой, натирающей плечо,
стоянкой во вьетконговских лесах.
Позёмка
Д. Н.
Дай нам Бог немного силы.
Дай ещё немного сил.
Свет позёмка заносила,
Бёрнса ветер уносил.
Не оставишь отпечатка
ты на каменном пути.
Снег лежит, а не брусчатка,
значит – есть куда идти,
хоть в горячку, хоть в припадок.
Снег летит – не прекословь.
И ячменный запах сладок,
как запёкшаяся кровь.
Антилопа
Наташе
Спойте мне, местные шлюхи,
песенку про каторжан.
Бродят тяжёлые мухи
около ртов горожан.
Все мы – несносные твари,
возим негодный товар.
Все мы считаем в Хараре
годы, болячки, навар.
Мимо проносится "бумер",
грязью забрызгав штаны.
Поздно, ребята, я умер.
Поздно хамить, пацаны.
То ли прикончили в стычке,
то ли настигла потом
по африканской привычке
язва с распахнутым ртом.
Видимость – это обманка.
Ночью на кухню пойду.
Глухонемая суданка
варит в палатке еду.
Ветер, задворки Европы,
август, прохлада, гроза.
Хочешь вина, антилопа?
Дай, поцелую в глаза.
Красные туфельки
Сентябрю 85-го
В красных туфельках по сентябрю,
как прощальная бабочка страсти,
поднимая над утром зарю
и причёски кудрявые снасти,
залетела ты в мой кругозор,
и зовёшься такою тоскою,
что гляжу я с тобою во двор
и не знаю, когда успокою.
И не знаю, а надо ли мне
успокоиться, или дороже
видеть крах в наступающем дне,
как морщинку на греевой коже.
А утрами бывает туман –
Дышишь-дышишь, и тонешь во вдохе.
Пожелтевший листок – Дориан –
очевидец прекрасной эпохи.
Тихие дни в Клиши
Ты меня не поймёшь, ты – цикадка.
Сколько в мире вина и любви!
Вечерами становится сладко,
но печалей уже не зови.
Нет печали, не будет печали.
Перебор, перегар, неуют.
И цикады уже замолчали,
и сирены сейчас запоют.
И девчоночий остренький локоть
упирается шпилем в рассвет,
в эту радость и холод и копоть,
эта нежность за пару монет.
Длинноногая, хочешь Шираза?
Тонкорукая, смейся сейчас.
Или плачь. Или даже всё сразу,
наливая прощанье на глаз.
Добрый день, Донасьен
– 1 –
Наклоняясь над клавикордом,
давит клавиши мсье маркиз.
Он кому-нибудь дал бы в морду.
Только рядышком нет подлиз.
Рядом – кто-то. Почти что не дышит.
Обстоятельства так сплелись,
что, быть может, сейчас он услышит –
Стоп, мгновение! Остановись.
Мсье играет печально и веско.
За окном догорающий свет.
Не задёрнута занавеска,
и не порота Анн-Жанетт.
Он играет печально и мудро,
за окошком плывут облака,
осыпается синяя пудра,
блохи сыплются с парика.
– 2 –
Добрый день, маркиз. Хотите чаю?
Можно водки. Можно коньяку.
Я ведь тоже плачу и скучаю.
Я ведь говорю "Merci beaucoup"
солнышку и ветру над Пиклюсом,
голубей, чем герцог, небесам.
Только я теперь считаю плюсом
то, что оказался с краю сам.
Расцвела сирень. Уже немало!
Ветер, пчёлы, запахи еды,
закулисный голос трибунала,
оперная партия беды.
Может быть, всё это и расплата.
Но сирень! Но пчелы! Но рассвет!
Людовика, Мирабо, Марата
в этом мире не было и нет.
Вот за шевалье пустился герцог.
Полетела пчёлка на цветок.
Я сумел увидеть это сердцем –
мир прекрасен весь тире жесток.
А на ужин подадут печёнку.
Майорана запах и закат.
Обнимает тело, как девчонку,
монастырский ветер – наш собрат.
Классика
Брату Руслану
Мы с тобою уже старики,
мы с тобою классической школы.
Молодёжи смешны парики,
пудра, трости, поклоны, камзолы.
Только там – под камзольным шитьём
и рубахой из тонкого шёлка –
было выжжено белым огнём
сообщенье старинного толка –
"В барабаны гремела гроза.
Ржали лошади. Ядра летели.
Мы от страха закрыли б глаза.
Но в последний момент расхотели.
И на знамени белый цветок
не запачкан, хоть грязью заляпан".
Мир жесток? Безусловно, жесток.
Чаще бошки слетают, чем шляпы.
Хуже только, что ноги не те,
что болят до холодного пота,
до дрожания на высоте –
роковой высоте эшафота.
Балет *
Начинается то, чего нет.
Зла ведь нету, не так ли? не так ли?
Белый кафель, мундиры, балет.
Что ещё в европейском спектакле?
То ли день, то ли ночь – не понять.
И мундиры красивы, и пляска.
Красота словно старая блядь,
а мундир словно новая маска
красоты за пределом души,
за её перекошенным ликом.
Если хочешь, вот так напиши,
если будешь писать о великом –
о великом ничто темноты –
белый кафель, сиянье танцора,
на свои приглашает кранты
потаскушка времён – Терпсихора.
